– Маловато!
– А Полынск?
– Маловато!
– А волкозаяц!
– Маловато!
– А мать – Мария?
– Маловато!
– Тьфу, так твою так, прости, Господи! Чего тебе еще?
– А волхвы? – спросил Петруша, тыча пальцем в Новый Завет, который он, имея от природы превосходную память, знал уже почти наизусть. – Что-то ни золота, ни ладана, ни этой самой… – Петруша заглянул в текст, – ни смирны какой-то – никто нам не приносил. И ни в какой Египет мать моя бежать не собиралась. И никаких младенцев не избивали!
– Это как же не избивали? – опроверг Иван Захарович. И напомнил.
В тысяча девятьсот шестьдесят втором году из школы-интерната стали пропадать дети. Девочки от восьми до двенадцати лет.
Грешили на цыган, часто кочевавших через Полынск, – когда еще на лошадях, в кибитках, это уж потом только в поездах, современно. Ловили цыган, били их до увечий и до смерти, требовали признаться, указывая на их детей, среди которых несколько было подозрительно светловолосых. Цыгане отпирались.
Особенно активно проявлял себя в поисках директор школы-интерната Юдин. Он клялся, что лично расправится с преступниками, когда найдет их.
Интернат был возле Лысой горы.
Лысая гора местами песчанна, местами камениста. В песчаных местах брали песок для строительных работ, подрывая гору снизу – где подъехать можно, выемки часто осыпались, и в них погибли уже две неосторожные козы и пятеро человек, не вместе, а последовательно, причем один вместе с лошадью и телегой. А в каменистых местах – расщелины и даже пещеры. Две пещерки сухие, неглубокие, а в третью вход узкий, едва человеку протиснуться; впрочем, туда никто, даже шалые пацаны, в последние годы не рисковал забираться – из пещеры слышался постоянный жуткий свист непонятного происхождения. Посвист какой-то заунывный. То тише, то громче, то сиплый, то веселый, высокий, озорной. Так бы никто и не узнал, что там, в этой пещере, если бы не забрел туда, хоронясь от дождя, тендеровщик Буксатов с ружьем и собакой Жулькой. Жулька, не обратив внимания на свист, принюхалась – и бросилась внутрь. Буксатов знал ее привычки: небось падаль унюхала, вываляется теперь в ней и будет вонять целую неделю гнусным запахом животной мертвечины. Он, сердясь, полез за собакой, потому что на зов его она не выбежала.
Мертвечина оказалась не животной. Пять детских трупиков лежали там, накрытые мешковиной, пять девочек, а одна, пропавшая совсем недавно, была еще цела, на шее у нее был галстук, знакомый всем, кто слушал в клубе железнодорожников выступления директора интерната Юдина, посвященные официальным датам, поскольку он, кроме своей образованности, имел мандат депутата горсовета. Видно было, что директор не просто душил ее, а многое делал до этого. Стала ясна и причина свиста: горлышки бутылок лежали на камне у входа и звучали на разные лады от залетающих ветерков.
Буксатов не имел детей. Но он всегда их хотел и умилялся издали.
Он пошел к интернату, вошел в интернат и спросил, где директор.
В кабинете у себя.
Он вошел в кабинет и, не имея сил долго рассматривать сидящего за столом директора, поднял ружье и выстрелил в него поочередно из двух стволов…
Вот что рассказал Иван Захарович, а Петруша слушал этот рассказ хоть и не впервые, но с новым интересом.
Выслушав и обдумав, сказал:
– Ну и к чему ты это?
– А к тому! Директора того я толкую теперь как предтечу Антихриста, Ирода первого, он ведь не просто детей избивал, он искал Христа, чтобы убить, а ты ведь в это время сам в интернате был!
Действительно, в ту пору мать Петруши прирабатывала уборщицей в интернате, выплачивая долг пропойцы-мужа (его проезжие жулики обыграли в карты, уехали, оставили адрес для присылки денег; если же не пришлешь, грозились, через полгода вернемся и убьем), и иногда брала маленького Петрушу с собой.
– Но это же девочки были! – воскликнул Петр. – Зачем ему было среди девочек-то Христа искать?
– А сам-то ты не был на девчонку похож? – тыкал Иван Захарович в стену, где развешаны были в рамках семейные фотографии и на одной из них – Петруша в трех– или четырехлетнем возрасте, кудрявый, в самом деле похожий на девочку.
Петруша опять призадумался.
Какая-то логика в словах Ивана Захаровича была. И все-таки.
– Не может этого быть! – сказал Петруша.
Иван Захарович понял, что он имеет в виду.
Помолчал.
Потом встал, подошел к Петруше, сидящему на диване, взял у него из рук книгу, отложил левой рукой, а правой что было силы ударил Петрушу по щеке – да так и застыл, внимательно глядя в Петрушины глаза. Глаза наливались влагой обиды и недоумения.
– Ты чего? – спросил Петруша.
– Ударил тебя, – сказал Иван Захарович.
– Зачем? – спросил Петруша, хотя и сам уже догадывался.
– А затем, чтобы посмотреть, ударишь ты меня в ответ или не ударишь.
– Проверяешь, значит? То есть если я Христос, то не ударю?
– Именно.
– А я ведь – ударю! – поднялся Петруша. – Я тебя так ударю, что ты у меня…
– Поздно! – ничуть не оробел Иван Захарович. – Ты теперь ударишь разумом, а не душой. Душой ты – не ударил.
– Если я тебя не стукну, – сказал Петруша, – то вовсе не из-за этого. Стариков не бью, вот из-за чего. А ненормальных – тем более. Но вторую щеку тоже не подставлю, не дождешься.
– Так ты уже подставил, Петруша, – ласково сказал Иван Захарович. – Не ударил меня, значит – подставил.
– Чего? – вылупил глаза Петр – и тут же бултыхнулись его синие глаза вправо-влево вместе с лицом: Иван Захарович урезал его и по другой щеке.
Входя в дом, мама Зоя, Зоя Завалуева, услышала какие-то странные звуки и вдруг, испуганно вскрикнув, отскочила: с треском распахнулась дверь и вылетел спиною вперед сумасшедший Нихилов. Встал на карачки, поднялся, утирая со рта кровь.
Поднялся,
Отряхнулся.
– Вы чего это? – спросила мама Зоя. – Перепились?
– Так. Играем.
– А-а…
У мамы Зои не было желания вникать, свое переполняло, пугало и радовало ее. Она вошла в дом и сказала:
– Петь, а Петь?
– Ну? – неприветливо спросил раздраженный Петруша.
– Петь, а руки-то у меня… – Мама Зоя поспешно закатала рукава и показала Петру чистые руки. – Как у молоденькой! Ну, ты дал! Ты и в самом деле, что ль, как эти? Экстрасенц? А? Спасибо тебе, Петя! Прям не верится! Спать даже не могу, не привыкла спать, когда не чешется! – разглядывала мама Зоя свои руки.
Петруша, не приближаясь, глядел в остолбенении.
– Ты потрогай, потрогай! Сливочные! – ворковала мама Зоя.
Петруша подошел, словно на деревянных ногах, тронул пальцем.
– Да, – сказал он.
Поднял глаза и увидел в двери усмехающегося Ивана Захаровича.
– Хоть и грех, а надо по этому поводу выпить, – сказала мама Зоя, доставая бутылку.
– Почему же грех? – заинтересовался Иван Захарович.
– А госпожинки же, пост же до середины августа. И купаться нельзя: бешеный бык в воду нассал.
– Откуда знаешь?
– От мами. Госпожинки, пост. Я все посты соблюдаю, от мами покойной привычка.
– Так ты верующая, значит?
– А то нет!
– Тогда знай, – сказал Иван Захарович. – Не госпожинки, а Пресвятой Богородицы пост! Верующая, а чушь несешь: госпожинки!
– Мама так говорила. Да выпить можно, чего вы?
– Верующая ты, оказывается… – задумчиво сказал Иван Захарович, поглядывая на Петрушу. Петр побледнел.
– Тогда узнай еще… – многозначительно начал Иван Захарович.
– Нет! – закричал Петр. – Нет, мама Зоя, мне пить нельзя, мне на смену сейчас, ты оставь, мы потом! Ты иди!
И он торопливо стал провожать маму Зою, а в сенях сказал ей:
– Вот что. Ты про это никому не говори. Я тебя очень прошу.
– Ну, не скажу. А чего сказать тогда? Спросют же.
– Скажи: Ибунюшка вылечила.
– Так и поверили! Ибунюшка сроду так никого не вылечивала. Кардинально, – уточнила мама Зоя, вспомнив медицинское слово, часто слышанное в кожно-венерическом диспансере.
– Дело твое, но я – ни при чем. Очень прошу.
– Да ладно, – пожала плечами мама Зоя. – Ты только скажи, откуда это у тебя?
– Чего – это? Нет у меня ничего!
И Петр ушел в дом, хлопнув дверью.
– Случайность! – закричал он Ивану Захаровичу. – Она очень вылечиться хотела, вот и вылечилась! Наука такие случаи знает!
– Согласен, – сказал Иван Захарович, тоже читавший про такие случаи в газете «Гудок». – А если не случайность?
– Тебе опять, что ли, влепить? – спросил Петруша.
– Ничего этим не докажешь. Ну, влепил ты мне. Но вторую-то щеку уже подставил. А влепил – уже потом.
В волнении Петруша скусил зубами пробку с бутылки, налил и выпил. Иван Захарович тоже волновался, поэтому и он налил в освободившийся после Петра стаканчик и тоже выпил.
Помолчали.
– Я эту книгу насквозь изучил, – показал Петр на Новый Завет. – Есть ли Бог, не знаю, а парень этот точно был. И парень не чета мне. Говорить умел! Душа какая была!
