— Вот дам тебе пару раз по морде, тогда сам узнаешь, что такое чисто случайно, — взрывается Феликс.
— Не хочешь ли ты этим сказать, что сегодня ночью ты к нам присоединишься? — спрашивает Янош.
Шарик швыряет в него ванильный круассан. Янош уворачивается. Он все еще хохочет.
— Ну а вы как? Шарик идет.
— И мы идем, — бормочут остальные. И я бормочу. Так положено.
— Хорошо, — подводит итог Янош, — баб я беру на себя, а с вас пиво. В 0.50. Встречаемся в нашей с Лебертом комнате.
* * *
Наверное, сейчас десять часов. Не знаю. На улице уже темная ночь. Сижу у окна и поглядываю вниз. Рядом со мной сидит Янош. Он курит.
— Янош, можешь мне кое-что сказать? — спрашиваю я.
— Я много что могу сказать, — отзывается он.
— Не надо много, — возражаю я, — ответь только на один вопрос. Что чувствует человек, если он не инвалид? Если он не слабак? Не пуст до безобразия? Что можно почувствовать, если провести по столу левой рукой? Можно тогда на ощупь почувствовать, что такое жизнь?
Янош задумался. Проводит по окну левой рукой.
— Да. Тогда можно на ощупь почувствовать, что такое жизнь.
Он сглатывает. Потом затягивается сигаретой. На его лице пляшет красная точка.
— И какая она на ощупь?
— Жизнь как жизнь. В принципе это то же самое, что водить правой рукой.
— Но это же, наверное, здорово? — мне хочется узнать как можно больше.
— Я никогда об этом не думал, — признается Янош, — так вот оно и есть: жить — это то же самое, что и никогда об этом не думать.
— Никогда об этом не думать? — я просто возмущен. — Так ты считаешь, что никто никогда не задумывается о том, что мы сейчас делаем?
— Здесь, внизу, наверняка нет, разве что, может быть, наверху. И кто знает, не исключено, что наш добрый друг Шарик, в конце концов, не так уж и не прав насчет бородатого мужика на небесах.
— А ты ему об этом когда-нибудь сам скажешь?
— Конечно нет.
Мы молчим. На улице опять пошел снег.
— Мне не хочется быть инвалидом, — шепчу я, — не так.
— А как? — Янош смотрит вопросительно.
— Я хочу знать, кто же я. Все всё знают: слепой может сказать, что он слеп, глухой может сказать, что он глух, а убогий — что он, черт подери, убог. Со мной же всё не так. У меня односторонний парез. То есть я односторонний парезатик? Как тебе словечко? Большинство людей считает меня инвалидом. Но некоторые, пусть их и немного, считают меня абсолютно нормальным. И могу тебе сказать, что из-за этого проблем еще больше.
— Кончай гнилой базар, — говорит Янош, — для меня ты и не убогий, и не нормальный. В моих глазах ты… крези.
— Крези?
— Крези, — повторяет он.
Теперь мы оба хохочем. Смех приносит облегчение. Смеемся мы долго.
— А к какой девушке ты собрался? — спрашиваю я, когда мы приходим в себя. — Наверняка к Мален?
— Само собой, к Мален, а ты что, думаешь, я нацелился на Флориана? Ничего подобного. Мален живет в тройке. Двух других баб можете использовать по назначению.
Взгляд Яноша становится меланхоличным. В его глазах сплошная любовь. Вот сейчас, наверное, я и должен ему всё сказать. Сейчас самое время. Надеюсь, что он отреагирует нормально. Приступаю. Стараюсь говорить погромче:
— К сожалению, я должен тебе кое в чем признаться.
— Что еще? — спрашивает он.
— Мне кажется, что я тоже запал на Мален, — и тут я неожиданно начинаю снова смеяться. — Теперь ты меня убьешь?
Янош хихикает. Наверное, даже громче, чем раньше.
— Чушь.
— Чушь? — повторяю я радостно. — Тебе что, все равно?
— Нет, конечно, мне не все равно. Но представь себе, что в этом замке не меньше ста пятидесяти парней торчат от Мален. Одним больше, одним меньше. Да к тому же ты еще совсем балбес. Правда, крезанутый балбес.
Он никак не может прекратить свой смех. Держится за живот и при этом все время подмигивает (а я издевательски его передразниваю). Успокаивается Янош только подойдя к окну. Потом он достает из шкафа две банки пива. Одну заглатывает, не останавливаясь. Другую ставит передо мной.
— А как я выгляжу? — тут же хочется ему узнать.
— Отлично.
Вот он стоит передо мной. Мой сосед. Янош Шварце. Шестнадцати лет. Девятый класс. Гимназия. Кое-кто говорит, что он рубит в математике. Может быть, он возьмется меня подтянуть. Но сейчас речь не об этом. К тому же наша встреча — ужасное стечение обстоятельств. Так говорит господин Ландорф. Может быть, мы все равно позанимаемся. Такие уж мы уродились.
Как там говорил Янош? Точно: жить — это то же самое, что никогда об этом не думать. Не надо думать — значит, не будем.
— Скажи что-нибудь!
— Что еще я должен сказать?
— Хоть что-нибудь!
Янош лежит на кровати, натянув на голову одеяло. Голубые глаза так и норовят высунуться.
Я же сижу на краю так, чтобы он мог вытянуть ноги. Он любит их вытягивать. Нам приходится ждать. Может быть, еще минут двадцать. А потом они появятся. Я немного волнуюсь. Боюсь темных коридоров и шагов. Они хорошо слышны на деревянном полу. Идти придется далеко. Если Янош не берет меня на понт, то мы должны будем подняться даже по пожарной лестнице. Иначе не попасть в Бабский коридор этажом выше. Ведь двери-то все закрыты. Еще бы, в такое время. Поэтому нам придется лезть в окно. Так, пустячок для меня, инвалида. Это самое окно Янош специально открыл сегодня вечером. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь из воспитателей его закрыл. Но они не закроют. Янош в этом уверен. Он уже почти уснул, придется его будить. Он сам велел. Сон всегда накатывает ни раньше ни позже как за двадцать минут до начала чего угодно. Янош говорил, что настоящий мужчина должен уметь бороться с подобными слабостями. Особенно если дело касается баб. У меня тоже глаза начинают слипаться. Пытаюсь прикурить две сигареты. Исключительный случай — у меня получается. Янош поднимается. На покрывале у него лежит «Плейбой». На обложке раздеваются две телки из группы «Мистер президент». Смотрятся они неплохо. Мы разглядываем обложку.
— Ты хочешь когда-нибудь иметь детей? — спрашиваю я у Яноша, изучая их титьки.
— В любом случае трахаться я хочу, — отвечает Янош, — а если вдруг у меня будет ребенок, то он тоже будет иметь право трахаться. Я хочу трахаться, так почему бы моему ребенку не хотеть трахаться? — Он ржет.
— Янош, я серьезно, — мой голос становится даже строгим.
— Естественно, я хочу иметь ребенка. Если получится, то даже двух, — он затягивается сигаретой. — Мне хочется знать, как это бывает: твой сын качаясь подходит к тебе и лопочет: «Папочка, я не голубой. Уверенность — сто процентов. Можешь быть спокоен».
— Скажи, а у тебя такое было?
— Конечно было, — отвечает он, — да у меня постоянно так. Может быть, из-за этого я и с предками дружу.
И снова Янош покатывается со смеху. Типичное ржание Яноша. Водопад. Нехватка воздуха. Дрожание век. Хрюканье. На этот раз кажется, что он немного устал. Мы снова погружаемся в «Плейбой». Раньше в наших комнатах висели супермены. Теперь стены увешаны супертитьками. Но в главном мы все равно остались мальчишками.
Вспоминаю про отца. Прикольный мужик. Он мой отец уже целых шестнадцать лет. И до сих пор я его не понимаю. Он что-то вроде астронома-любителя. По крайней мере, он так говорит. В деревне у своей матери он смастерил обсерваторию. Совсем небольшую. Маленькая черная будочка из дерева на крыше бабушкиного гаража. И все равно там уютно. Иногда он и меня берет ночью с собой. В выходные и праздники. Мы разговариваем о жизни. Я мало во что въезжаю во время таких бесед. Высокие слова и сплошные термины.
Но кое-что я все-таки понимаю, особенно если он рассказывает о своем отце. У того временами сильные боли. Он много курит. Рак разъедает ему легкие. А иногда у папы сплошные скандалы с мамой. И тут я тоже догадываюсь, о чем речь. И согласен с ним. Мой отец хочет, чтобы мне было хорошо. Это я знаю. Мне кажется, что одного этого уже достаточно, чтобы желать ему добра. Он любит «Роллинг стоунз». Ископаемую рок-группу. Каждый раз, когда они приезжают на гастроли, отец тащит меня на концерт. Он все надеется, что их музыка мне понравится. Но этого не будет. И все равно здорово. Я рад за отца. Потому что он рад. И я рад, что мы оба рады. И это правильно. Мне кажется, что сегодня ночью небо ясное.
— Я бы с удовольствием трахнулся с Викторией из «Спайс гёрлз», — говорит Янош и пальцем показывает на фотографию звездной парочки в «Плейбое», — у нее потрясные титьки.
— Я не очень большой спец по титькам Виктории, — иронизирую я.
— Толстый Феликс тоже не спец, но все равно только о них и говорит. По этому поводу можешь не беспокоиться.
В этот момент открывается дверь. Просовывается широкое лицо. Без сомнения, это физиономия толстого Феликса. Его светлую шевелюру ни с чем не спутаешь. Так же как и толстые щеки. Большое тело втиснуто в узкую голубую пижаму, из которой медленно, но верно выползает пузо. Маленькие глазки. Совсем заспанные.
