Лестница… лифт… двор!
Боже мой, ну какое же счастье! Как велик мир вокруг! Сколько всего интересного! Сколько важного! Как хочется все увидеть, все разглядеть, все исследовать!
Так вперед же! Вперед!
Черта с два! Господи, ну что за существо! Как будто и родился вот таким угрюмым, тупым, ничем не интересующимся! Только бы его не трогали! Никуда не тянули!.. Камень, кирпич — и тот способен быть живее!
Ну и пусть! Плевать! Что тут поделаешь! Пусть себе шаркает по тротуару! Пусть, если он такой равнодушный ко всему на свете! И такой безжизненный!
Но всякий, в ком тлеет еще хотя бы искра огня, непременно должен проверить, на самом ли деле этот рваный кулек появился ночью? И если да, то что в нем было? И еще важно, какие…
— Куда?! — Бронников резко дернул поводок, пресекая попытку утянуть себя в замусоренные кусты. — Ошалел?
Портос бросил чуть виноватый взгляд. Сожалеюще облизываясь, поменял курс и как ни в чем ни бывало потрусил дальше.
Навстречу шагала пожилая пара. Он — вида профессорского, худощавый, с аккуратной седенькой бородкой, в очках. Она — полная, с подбородками.
— Смотри-ка, — сказал профессор, глядя на Портоса, упорно вынюхивавшего что-то у основания бордюрного камня. — Правда, похож на нашего Зорьку?
— Ты что! — откликнулась она. — Зорька давно умер!..
Бронников поразился не столько нелепому ответу женщины (как будто если неведомый Зорька умер, его собачьи стати уже не могут быть сравниваемы с другими), сколько реакцией мужа: тот вздохнул и мелко покивал, молчаливо соглашаясь с выдвинутым ею аргументом.
Он дернул поводок, увлекая за собой животину и досадуя на человеческую глупость. Но через несколько шагов понял, что неправ.
Ведь дело в чем? Был у них любимый пес Зорька. Зорька умер. Прошло много лет. И все эти годы они не могут смириться с потерей. И подсознательно ждут его возвращения. Поэтому вопрос профессора нужно понимать так: смотри-ка, дорогая, уж не наш ли это Зорька? В этом случае и ответ ее звучит совершенно разумно: ну что ты, милый, Зорька умер — а мертвые не возвращаются.
* * *
Когда миновали ограду парка, Бронников отстегнул поводок. Портос унесся в кусты и пропал.
Ветер холодно посвистывал в голых ветках берез. Снега под деревьями еще навалом… под ногами на дорожке то чавкает, то хрустит… и взгляд балует только легкий танец двух веселых белок на ветках сосны.
И все равно хорошо.
Он и утро провел неплохо.
Проснулся рано, при розовом свете, красившем верхи крыш. Тихо поднялся, сгреб одежку, осторожно прикрыл дверь. Умылся, заварил чаю, сел за чистый-чистый кухонный стол: голые листы справа, слева место для исписанных. Часа за полтора (между прочим, огромное время, если пошло в нужный кран) навалял две с лишним страницы. Как раз и поздний ребенок пробудился, прошлепал босиком из комнаты, встал у притолоки, сонно переминаясь и так удивленно моргая, будто в первый раз увидел:
— Пап?..
И — началось: день воскресный, суматошный. Но и здесь повезло: нынче Алексей был зван на день рождения своего товарища Кеши, часов в двенадцать они с Кирой отправились покупать вещный подарок в придачу к давно готовой морской корабельной картине: трехпалубный, по бортам усыпанный горохом матросских голов, с красной трубой и черным дымом, на синей воде под круглым рыжим солнцем. Закрыв за ними дверь, Бронников сел за машинку и урвал новые полтора часа, теперь уж на правку: размыкивал, где теснилось, перебелял, не щадя бумаги; и когда снова перебили жизнью, встал счастливый, с тремя страницами в руках, каждая буква на которых смотрелась убедительно и честно.
Понятно, что в недалеком будущем снова все перечеркается, но сейчас шагал, почти не чувствуя того неприятного посасывания, с каким тянула в себя воронка будущности; ну да, да — все без толку, в стол, никто, никогда, он умер лет сто назад и все такое; с другой стороны, ведь все тайное становится явным? — становится, конечно, пусть не сразу; поэтому ну их, гадов, не нужно думать о плохом; честно сделанные три страницы хороши сами по себе, сами по себе целительны, жизнепродолжительны; а блеску он еще подбавит, уже знал, где много черни; и вопросы, вопросы, конечно; надо записывать; наверное, на взгляд его бесценного информатора — Шегаева, вопросы откровенно дурацкие; усмехнется в усы, качнет головой, а все же ответит: «Знаете, Гера, это бывало по-разному. Например…»
Думалось вот еще о чем: как представить? Что-то вроде толстого слоя, что ли?.. точнее — куча, огромная куча… Целая гора, усаженная плотно-плотно, снизу доверху, бок о бок, сплошь — живая, щевелящаяся; и каждый норовит подвыползти из-под другого, пробраться повыше, обрести новую толику свободы, размашистости… а на самом ее верху — главный жучок-паучок. Загадочным образом: он всем правит. Вся гора, все на ней от мала до велика — слушаются его указаний… он скажет — и тут же делают… а если кто не слушается, того специальные жучки-паучки заставляют… пересыпают направо-налево непослушных. Махнет лапкой грозно — и по сему мановению одни начинают молотить других… а если, не приведи, господи, кто сопротивляется, того молотят пуще… никто из мелких нижних паучков и знать-то не знает: зачем? почему? только лопочут что-то, суетясь и рассаживаясь, друг дружку зло пиная да отпихивая… Махнет в другую — еще что-то происходит… Каков он, этот главный паучок? Как можно стать таким паучком? Из каких личинок такие паучки вылупляются?.. Есть ли у них сердце? И о чем они думают, помавая лапками?..
Но ведь не только верхний паучок обладает властью? Нет, конечно: толику он передает нижнему, тот — еще более нижнему… власть расползается, сочится в поры этой горы… Нагрести гору щебня, потом сверху маслом полить — каждый камушек хоть чуть да замаслится… Жутко представить: гора власти!..
Портос выметнулся на аллею, подбежал, вывалив язык, весело ткнулся мордой в колено, убедился в совместности жизни и опять улепетнул.
Мысль тоже ерзнула: глядя, как он наяривает меж кустов, Бронников подумал, что и люди так устроены: волнуются в разлуке, не терпят одиночества. Боятся забвения.
Если б не мысль о грядущем звонке Семен Семеныча (то и дело, зараза, просверливает башку: когда уже?), так вообще благодать, как со стороны поглядеть. Писатель. Сам гуляет по лесу. С любимой собакой. Жена дома. Тоже любимая. Ждет его. Нарядный сын, поздний ребенок, — в соседнем доме на дне рождения Кеши, дворового своего приятеля и будущего одноклассника… в общем, полный порядок. Порядок жизни.
Да, да.
Приятно гулять в лесу с собакой, приятно перебирать приятные мысли…
Оглянулся.
Собаки не было.
Свистнул.
Никакого результата.
— Портос!
Снова свистнул.
— Да чтоб тебя! — пробормотал Бронников, озираясь.
Тут-то он и появился.
* * *
Вечер тоже складывался славно.
Лешка, вернувшись с дня рождения, почему-то принялся скакать по комнатам и кухне — то на одной ноге, то на обеих; удивившись безрадостному выражению лица, с которым он это вытворял, Бронников подхватил на руки:
— Ты чего?
— Я так устал, так устал! — пожаловался Леша. — Могу только прыгать!..
Скоро он уснул на диване в большой комнате. Кира накрыла его пледом, а часа через полтора взяла тепленьким и, растормошив и велев умыться, склонила к ужину.
Бронников выслушал рассказ о подарках, которые получил Кеша, а также о коте Барсике, способном прыгнуть так, что аж почти до люстры. В подробном описании прозвучало меню праздничного обеда: рисовая каша с курагой и черносливом и пирог с вареньем, а чокались клюквенным морсом, «Байкалом» и «Буратиной». Был также детально описан процесс тушения семи свечек, стоявших поначалу в именинном пироге. С оттенком легкого превосходства в голосе Алексей заметил, что Кеша, по всей видимости, слабак: не смог задуть все свечи разом, одну пришлось затем гасить добавочным пыхом, да и то, как ему показалось, Кешина мама ему маленько помогла. Что же касается его самого, отметил сын, то он в последний день рождения с поставленной задачей того же толка блестяще справился с первой попытки.
— У тебя, правда, тогда было шесть свечей, — напомнил Бронников. — Но думаю, ты и семь шутя загасишь.
— Конечно! — горделиво согласился Алексей, болтая ногой. — И восемь тоже!
Когда Кира разложила картошку, Бронников так красочно и смешно рассказывал об утренних Портосовых проделках — и как пропал, и как не отзывался, и как в конце концов вынырнул из кустов и подбежал с таким видом, будто делал там, в кустах, какие-то важные дела, исполнения которых от него давно ждали, и теперь рассчитывает на поощрение, — что Кира утирала слезы, а Алексей вообще досмеялся до икоты.
Виновник происшествия смотрел хмуровато — кому приятно вспомнить, как тебя, привязав к трубе прямо у подъезда, при всем честном народе поливают из ведра и трут шваброй… Он, конечно, отчаянно рычал и грыз противную щетину, но разве теперь что-нибудь докажешь!
