Получив среднее образование, Вим захотел поступить в летную школу. Но прежде ему пришлось пройти серьезную физическую и психологическую проверку, а также выдержать тест на знания в области авиации. И здесь Виму сильно помогли зажигательные рассказы крестного о самолетах и всевозможных техниках пилотирования. По результатам всех этих испытаний Вима приняли в летное училище и допустили к обучению. И теперь он пилот — сперва в “Люфтганзе” летал на “юнкерсах”, затем — на “фоккерах” в КЛМ.
Иногда Вим улетает на месяц. Нам не нравится расставаться, но преимущество такого образа жизни в том, что мы с нетерпением ждем новой встречи. А по возвращении у Вима обычно выдаются целых две свободных недели. Так в море уходит моряк, с тем лишь отличием, что, по счастью, Вим “уходит в море” не слишком надолго.
Если Вим отправляется в долгий рейс, я всегда провожаю его в аэропорт. Там мы пьем кофе и болтаем — говорим и не можем наговориться. Пока зал ожидания наполняется пассажирами, появляются коллеги Вима — и вот настает время расставания. Мы прощаемся, искренне и страстно, после чего Вим исчезает в служебном помещении. Проходит не меньше часа, прежде чем самолет поднимается в воздух. Я долго жду возле ограды, тянущейся вокруг летного поля. Наконец на поле выходит экипаж — и мы снова машем друг другу на прощанье. Потом на борт поднимаются пассажиры — и вот уже самолет выруливает к началу взлетно-посадочной полосы, рев моторов нарастает, железная птица взмывает в небо, делает круг и ложится на курс, чтобы вскоре исчезнуть из виду. Я медленно возвращаюсь на террасу аэровокзала, выкуриваю сигаретку и еду домой. Надо подождать какой-то месяц, и Вим вернется…
А когда он возвращается, следующим утром мы бесконечно долго завтракаем в постели, и Вим рассказывает мне про свои приключения. Про Египет, Пакистан и Голландскую Индию. Про то, как в Аллахабаде шасси самолета увязли в грязи на взлетной полосе. Про пассажиров, управленцев из Филипса, про бизнесменов, чиновников, дипломатов, про женщину, которая летела с детьми к своему мужу.
Однажды он что-то уж очень оживленно рассказывает мне про даму-попутчицу: ах, какой у нее шарм, ах, какая манера речи! Я смотрю на него вопросительно.
— Ну и ну, ты ревнуешь! — Вим замечает мой взгляд и смеется.
— Ничуточки, — отвечаю я.
— Я рассказал про нее, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь!
— Я не ревную!
— А вот и да!
— А вот и нет!
И, не успев разобраться в том, кто же кого ревнует, мы, весело хохоча, деремся в кровати подушками, с пыхтением боремся, как настоящие дзюдоисты, — и завтрак с грохотом летит на пол. Разумеется, все заканчивается жаркими объятиями…
Так день летит за днем, вечера и ночи сменяют друг друга, и вот уже два года мы живем вместе, а наши чувства свежи, как в первый миг любви. Мы обещаем любить друг друга вечно и строим планы на будущее. Идет 1936 год.
То утро начинается, как любое другое. Люди на велосипедах спешат на работу, в почтовом ящике лежит газета, на полу — хлебные крошки. И безо всякого предупреждения, внезапно, разражается катастрофа. Из полета в Азию Вим не вернется. Поскольку такие полеты длятся по нескольку недель, иногда самолет делает незапланированную посадку из-за того, что ему требуется ремонт или мешает плохая погода. Отсутствие Вима в обещанный день поначалу меня не слишком тревожит. Такое случается сплошь и рядом. Но когда двумя днями позже я звоню в аэропорт, мне сообщают, что его самолет разбился под Аллахабадом. Тридцать семь погибших, среди них — Вим. Вместе с Вимом в авиакатастрофе погибает и весь мой мир.
Сначала я не верю тому, что мне говорят. Этого не может быть. Скоро он вернется и, как обычно, зайдет в дверь. Но постепенно до меня доходит, что он не вернется, не вернется никогда. Невозможно, что я его больше никогда не увижу, не увижу никогда. Не увижу даже его мертвого тела. От него не осталось ничего, совсем ничего, он просто растворился в небе, моя улетевшая любовь. От меня остается пустая оболочка, лишь одна мысль бьется в моей голове: его больше нет — и не будет никогда. Я не могу есть, я ничего не чувствую, только тошноту. Меня постоянно тошнит, иногда рвет, а поскольку я ничего не ем, меня рвет одной лишь желчью. Я живу как автомат и больше не хожу на работу. Ко мне заглядывает кто-то из коллег, потом сообщает о случившемся со мной на работу. Все потрясены. Меня жалеют. Но жизнь причиняет мне только боль, волны внешнего мира текут мимо меня. Ничто для меня больше не имеет смысла.
Вим и Роза за две недели до авиакатастрофы
Поскольку в нашем с ним доме мне нечем дышать и каждая вещь вызывает слишком много воспоминаний, я часто выхожу на улицу и бреду куда глаза глядят. Однажды захожу в парк и, проходя мимо пруда, присаживаюсь на скамейку. У самой воды играют двое детей. Я смотрю на них и, как мне кажется, их не вижу. Но все равно в полном оцепенении продолжаю на них смотреть. Мальчик, года на два старше девочки, кидает в воду камешки, к ним со всех сторон кидаются утки, думая, что он бросает им хлеб. Когда утки подплывают совсем близко к берегу, сестра мальчика и в самом деле бросает им хлебный мякиш, который достает из мешочка. А вот к берегу величественно подплывают два лебедя. Самец плывет впереди, разгоняя уток, за ним — изящно и тихо — плывет самочка. С осторожностью они подхватывают разбросанный по поверхности воды размокший хлеб. При этом лебеди явно заботятся друг о друге, самец пропускает самочку вперед и одновременно контролирует уток, держащихся на безопасном расстоянии. Я сосредоточенно слежу за его поведением. Пока дети кидают им последние кусочки, лебедь кружит вокруг своей дамы. Когда хлеб заканчивается, птицы уплывают в ту же сторону, откуда приплыли, медленно и горделиво. Дети исчезают. Весь парк пустеет, начинается дождь. Но мне все равно. Еще долго я смотрю вдаль на пару лебедей. Хотела бы я стать подругой рыцаря-лебедя! Я даже завидую ей, этой уплывающей вдаль глупой птице. Вот они — вместе, думаю я…
Не знаю, сколько времени я еще сижу на этой скамейке, но внезапно вдруг ощущаю холод и, мокрая насквозь, бреду домой. Обсохнув, проваливаюсь в пустой сон. Каждое утро, просыпаясь, первую секунду я радуюсь жизни, чтобы уже в следующую осознать, что Вим больше никогда не вернется. Это чувство постоянно тисками сжимает мне горло, и я не могу от него избавиться. Тиски продолжают меня душить.
По вечерам, ложась спать, я представляю себе, как произошла авария. Я вижу его последние минуты — как мне о них рассказали: вот он летит сквозь грозу, и вдруг мотор начинает барахлить. Самолет кренится набок, потом выравнивается, мотор загорается. Им нужно приземляться, но не видно ни зги — и они не видят горы, к которой их несет сильным ветром. В последний миг они различают крутой склон, кричат, удар — и все кончено… В один день я представляю, как Вим погибает в огне, в другой — что он выживает при падении самолета, но тяжело ранен, он лежит среди обломков, думая обо мне, и жизнь медленно утекает из него. Я хочу его спасти, но не могу до него добраться. Он весь в крови, на голове — глубокая рана. Иногда я вижу, что его лицо невредимо, но сильно покалечены ноги. Образы то исчезают, то вновь возвращаются и кружат, сменяя друг друга, пока я окончательно не проваливаюсь в сон.
Меня мало что интересует. Я выполняю свою работу в магазине готового платья. Что-то ем. Отвечаю на вопросы, которые мне задают. Внешне моя жизнь протекает обычно, но внутри меня пустота. Пустыня, выжженная земля, полный нуль.
Даже на танцы я не хожу, не говоря уж про кафе и кино. И не возвращаюсь к родителям, которые живут в Ден-Босе. Никогда в жизни я не ощущала такой печали. И вовсе не из-за одиночества. Мое одиночество мне даже нравится. Я горюю из-за того, что со мною нет Вима и у нас с ним больше нет будущего. Дни проскальзывают мимо, один за другим. И мне все равно, светит солнце или идет дождь. Это больше не имеет значения.
Потом я начинаю приходить в себя после долгого, долгого наркоза, и в мою жизнь потихоньку проникают приятные моменты. Прежде всего на работе. Коллеги очень сочувствуют мне и изо всех сил пытаются меня порадовать. Зовут меня в гости, но я вежливо отказываюсь. Не вижу смысла в милой болтовне. Но иногда я снова хожу на танцы. К мужчинам я полностью безразлична, но ритм и танцевальные движения оживляют меня. На танцах я хотя бы немного отвлекаюсь от своего горя. Танцы меня лечат. Хотя многие из моих партнеров хотят проводить меня домой, некоторые даже проявляют настойчивость, я всегда ухожу одна. Я стремлюсь к одиночеству. Стремлюсь к своему горю и хочу быть с ним наедине. Хочу, как ни странно это звучит, его холить и лелеять. Хочу как можно дольше удержать его при себе. И тем самым удержать при себе Вима.
