Но конечно же, царь животного мира — верблюд. Характер этого животного не из лучших: упрямый, часто злобный, мрачный. Ни с собакой, ни с лошадью не сравнить. К людям он в лучшем случае равнодушен. Конечно, он узнаёт своего погонщика, но дружеское понимание, подобное отношениям между лошадью и ее хозяином, — крайне редко. И тем не менее к своему верблюду человек привязывается, чуть ли не влюбляется, расставание становится нелегкой задачей, и память о своем равнодушном гордом любимце человек хранит долго.
Он потрясающе устроен, этот корабль пустыни. Зимой может провести без воды три недели, а потом буквально в течение нескольких минут выпить сто пятьдесят литров. Как и среди людей, среди верблюдов есть врожденные лидеры — те, кто поведут караван, и те, кто ни при каких обстоятельствах не встанут во главе. Большой, с мозолями на коленях, он может двигаться легко и изящно, как балерина. Он аккуратно ставит ногу, проверяя поверхность, и только убедившись в безопасности, переносит на нее вес тела. Идя по пустыне, он время от времени срывает свою походную пищу — верблюжью колючку, но никогда не обдерет куст целиком, всегда оставляя растению возможность продолжать рост. Эта благородная черта — забота об экологии, разумное самоограничение, — как и всякие положительные черты, имеет свою оборотную сторону: у кормушки, поев из своей, он в силу привычки оставляет свой корм и лезет к соседу. Что, естественно, приводит к громким верблюжьим скандалам.
К середине первого дня, измучившись от жары, плохо видя мир вокруг — пот заливает глаза, — вы задаете себе резонный вопрос: какого дьявола вы за свои же деньги ввязались в эту авантюру?
Пешком идти трудно и утомительно. Ехать на верблюде —и того хуже. Пока хоть как-то пристроишься, весь зад отобьешь. На спусках приходится садиться задом наперед, иначе все свое мужское достоинство размозжишь о луку седла. А ехать задом наперед, наподобие Иванушки-дурачка, — странно, неприятно и унизительно. Вертеться же каждые несколько минут и того глупее. Затем раздражение нарастает: холм, еще один холм и еще один, и все они ничем не отличаются друг от друга. Ни тебе Парфенона какого, ни Лувра, ни Прадо, ни долины Луары с ее разнообразными замками, ни Ниагары с ее роскошными водопадами. Холм, еще один холм и еще, точь-в-точь как и те, что до него. И ни бара тебе, ни кафе, ни даже хоть какой-нибудь поганой забегаловки. С кондиционером, между прочим. Ничего, Кстати, о еде. Понятно, что на котлету по-киевски здесь рассчитывать не приходится. И на омара не приходится. И на осетрину. Но даже спагетти, каких-нибудь обычных, бесхитростных спагетти, и тех нету: ни под соусом карбонара, ни под соусом болонез, ни под соусом песто… Никаких нету. А меж тем, не полез бы ты за романтикой, сидел бы сейчас в баре, пил бы пиво. Холодное, бельгийское. А может быть, чешское. Но обязательно холодное. И мелочь какая-нибудь рядом. Сушка. Маслинки. Рыбка…
Да. Пройдет еще несколько часов мучительного раскаяния, которое затем сменится тупым безразличием, и только потом придет то, что никогда не приходило раньше. Необходимо время для того, чтобы увидеть пустыню. Чтобы очистились, промылись от привычной хмари глаза и удалось разглядеть то, что сравнимо лишь с величайшими достижениями человеческого гения, а может, и выше их…
Увидеть промытые зимними потоками, похожие на многоярусные итальянские оперные театры котлованы, откуда берут свое начало ущелья. Увидеть, как меняют свой цвет горы и холмы. Восхититься тем, с каким изяществом раскрывает свой зонтик акация, заметить похожую на молниеносную вспышку света газель… И тогда избалованные кулинарными изысками пупырышки языка впервые ощутят ни с чем не сравнимые роскошь и благородство вкуса воды, и соус из бедуинского сыра и оливкового масла окажется изысканнее соусов, которые делают прославленные шеф-повары знаменитых ресторанов, а вкус испеченной на огне лепешки затмит нежный благоуханный французский багет.
*
Я много съел восточных блюд,
и вид пустыни мне привычен,
я стал задумчив, как верблюд,
и как осел меланхоличен.
К ночлегу начинают готовиться часа за два до захода солнца. Стреноживают верблюдов, распаковывают седельные сумки.
Обрыв, под которым разбит лагерь, весь состоит из ракушек — когда-то здесь было море (не случайно их всегда сравнивают — пустыню и океан…). На песке — окаменевшие аммониты и прочие древние твари, повезет — отыщете окаменевшую рыбу. Гид сурово наставляет: после отправления большой нужды бумажку сжечь — пустыня должна быть чистой. На ночь свяжите шнурки башмаков: феньки очень любопытны — один башмак они запросто уволокут, а два — им не под силу.
На небе появляются звезды. И тогда, впервые за весь день, ты испытаешь чувство благодарности. Человек остается наедине с собой. Не одиноким — как там, откуда пришел, а наедине с собой и с Ним. Ибо в пустыне, под этим бескрайним звездным ковром, в этой звенящей тишине, мысль о Боге — самая естественная мысль на свете. И здесь, среди тех самых холмов, под теми самыми звездами, на которые смотрел праотец Авраам, вы, как и он, удостоитесь откровения. Скорее всего, оно будет другим — каждому по его мере, но после этого Авраам перестанет быть абстрактным персонажем из старинной книги и станет живым и близким, ибо теперь вас с ним объединяет общее переживание.
Наутро — снова в путь. Интересная вещь происходит со временем. С одной стороны, ты всецело от него зависишь: встаешь с солнцем, в полдень ищешь убежище от жары, к вечеру готовишься к ночлегу, ночью — спишь. А с другой — оно теряет свой смысл, утрачивает свою ценность, такую значимую в той жизни, где время — деньги. Поначалу, по выходе из Шахарута, начинается ажиотаж: а давайте за день пройдем пятнадцать километров! Нет — двадцать! Нет — двадцать пять! Но уже назавтра человек начинает понимать, что абсолютно неважно, пройдет он за день десять километров или тридцать. Как здоровый человек не чувствует своего тела, так в пустыне ты не ощущаешь времени: день — вечность, вечность — день…
Но зато огромное значение приобретают мелочи: малейшее изменение оттенков песка, неба, следы животных… Попав в пустыню, постепенно человек осознает, что давно уже живет жизнью замусоренной, жизнью, которой управляют другие, жизнью, которую он тратит, в сущности, совершенно бессмысленно, и потому все его достижения в ней — очень эфемерны и сомнительны.
Только выйдя из пустыни, человек соображает, что прожил несколько дней без радио, газет, телевидения, компьютера и мобильного телефона, чего даже не заметил. И быть может… впрочем, для нашей книги это не суть важно. Важно то, что эпоха патриархов, да и они сами, гораздо ближе к нам, чем это кажется. Просто для того, чтобы в этом убедиться, надо побывать в пустыне…
Итак, Авраам странствует по стране, время от времени разговаривая с Господом.
Во время одного из таких разговоров Господь пообещал Аврааму все на свете и еще столько же, а взамен потребовал самую малость — крайнюю плоть. Авраам прикинул, что сделка выгодная, и обрезал себя (это в девяносто девять лет!) и всех вокруг. С тех пор евреи только и делают, что обрезаются, но Господь не торопится исполнять свои обетования. Грустно, конечно, но само обрезание — оно, надо признать, человеку только на пользу. И кстати, не только еврею. Как выяснилось, даже СПИД (не говоря уже о других заразах) на обрезанный конец липнет гораздо реже, чем на необрезанный. Выяснили это с тщательной доскональностью в Африке. Вопрос сейчас состоит не в том, обрезать или не обрезать, ежу понятно, что обрезать, а в том, обрезать ли обезьян — ведь СПИД пошел от них. Ученые, теологи и политики пока еще не пришли к однозначному ответу.
Места, по которым Авраам бродил, более или менее известны, но по нынешним временам не все они доступны для посещения. Точнее, для посещения доступны, но вернуться — уже проблема.
Сами посудите: охота вам у дуба Мамре, где Авраама известили о будущем рождении Исаака, вместо трех благостных ангелов встретить пару-другую доблестных бойцов Палестины, которые несут всему миру, и вам в том числе, совершенно иную благую весть?..
Зато есть возможность посетить города Содом и Гоморру, благо они на территории Израиля. То есть возможность есть, но самих городов нету. Ежели Господь берется за дело, он его доводит до конца. А дело в том, что в тех городах жили — как бы это правильно выразиться — ну, в общем, большинство там составляли сексуальные меньшинства, кроме Авраамова племянника Лота с семейством. Господь же придерживался очень старомодных нравов, Он считал, как и наш покойный президент Вейцман, что «мужчина должен быть мужчиной, а женщина — женщиной». За это кошмарное заявление президента чуть живьем не съели, поскольку политическая корректность требует совершенно иного утверждения: что мужчина может не быть… или быть не должен… в общем, мы запутались… Одним словом, если в случае с Вейцманом сексуальные меньшинства одержали верх и он, бедняга, долго объяснял, что он не то имел в виду и вообще, то в истории с Содомом все было ровным счетом наоборот. Все-таки Господь есть Господь, и от грешивших поселений не осталось вовсе ничего, даже туристического объекта. Кстати, в этой истории Авраам наконец проявил мужество и пустился с Богом если не в спор, то в торг, в ходе которого Господь цену за пощаду означенных городов с пятидесяти праведников спустил аж до десяти (увы, и стольких не нашлось). Кстати, торгуясь на арабском базаре и в еврейской лавке, не забывайте о примере патриарха. В пять раз цену вам сбить вряд ли удастся, но вполовину (если хотите уважать себя и чтобы вас другие уважали) вы просто обязаны!
