Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Второе — о политике, возможно, от такого же бывшего «красного», как и я сама, и он или она подробно, на многих страницах, пишут только о политике, ни разу даже не касаясь других тем.

Раньше, когда книга была еще очень молодой, эти два письма были самыми типичными.

Письмо третьего типа (когда-то такие послания встречались редко, а теперь они быстро догоняют все остальные), написано мужчиной или женщиной, которые не видят в книге ничего, кроме одной темы — темы психического расстройства.

Но это одна и та же книга.

Естественно, такие случаи снова наводят нас на размышления о том, что люди видят, когда они читают книгу, и почему кто-то из них видит лишь какой-нибудь один рисунок, не замечая остальных, и до чего странно, будучи автором и имея столь ясную картину книги, понимать, что она видится совсем иначе и по-разному теми, кто ее читает.

А из такого рода размышлений рождается новый вывод: если писатель хочет, чтобы читатели видели то, что видит он, и понимали форму и цель романа так, как понимает он, то это больше, чем одно только ребячество, — его желание означает, что он не понял самого основного. А именно — что книга живет и остается действенной, она способна плодоносить и сохраняет свою способность порождать мысль и дискуссию только тогда, когда ее план, форма, замысел не поняты, потому что едва лишь все это становится понятным, как наступает тот момент, когда из нее ничего уже нельзя извлечь.

И когда рисунок книги и форма ее внутренней жизни делаются так же прозрачны для читателя, как и для автора, — тогда, возможно, настало время отбросить эту книгу в сторону, ибо ее время истекло, и снова начать делать что-то новое.

Дорис Лессинг,

июнь 1971 года

Летом 1957 года Анна после долгой разлуки пришла к своей подруге Молли…

Женщины были одни в лондонской квартире.

— Дело в том, — сказала Анна, когда ее подруга, поговорив по телефону на лестничной площадке, вернулась в комнату, — дело в том, что, насколько я понимаю, все раскалывается, рушится.

Молли всегда много говорила по телефону. Перед тем как он зазвонил, она как раз успела спросить:

— Ну? Что слышно?

А теперь она сказала:

— Это Ричард. И он едет сюда. По-видимому, на ближайший месяц у него все расписано и только сегодня вечером выдалась свободная минутка. Во всяком случае, он так утверждает.

— Ну что ж, я никуда не ухожу, — решила Анна.

— Да, спокойно оставайся.

Молли критично себя осмотрела — на ней были брюки и свитер. И то и другое — хуже некуда.

— Ему придется принять меня такой, какая я есть, — заключила она и села у окна. — Он не стал говорить, в чем там дело. Я полагаю, очередной кризис с Марион.

— А он не писал тебе? — спросила Анна, осторожно.

— И он, и Марион писали. Эдакие добродушные послания от старых друзей-приятелей. Странно, верно ведь?

Это «странно, верно ведь?» было характерным обертоном того жанра их интимных бесед, который они определяли как «сплетни». Но, подпустив эту нотку, Молли тут же сменила тональность:

— Нет никакого смысла обсуждать это сейчас, потому что Ричард приедет с минуты на минуту. Так он сказал.

— Возможно, как только он увидит меня, он тут же уйдет, — предположила Анна жизнерадостно, но несколько агрессивно.

Молли пристально взглянула на подругу:

— Да? А почему?

Всегда считалось, что Анна и Ричард недолюбливают друг друга, и раньше, когда он собирался зайти, Анна всегда уходила. А сейчас Молли сказала:

— На самом деле я считаю, что в глубине души он тебе симпатизирует. Дело в том, что Ричард вынужден из принципа хорошо относиться ко мне, а он такой дурак, что умеет относиться к человеку только или хорошо, или плохо. Поэтому все то негативное отношение ко мне, которое у него есть и в котором он не признается даже самому себе, он просто перебрасывает на тебя.

— Очень мило, — сказала Анна. — А знаешь что? Пока тебя не было, я обнаружила, что для многих людей мы с тобой — взаимозаменяемы.

— И ты поняла это только сейчас? — спросила Молли, торжествуя, как она всегда это делала, когда Анна наконец-то осознавала то, что для нее, Молли, было самоочевидным.

В отношениях этих женщин равновесие установилось давно: Молли в целом была более опытной и искушенной, а Анна, в свою очередь, превосходила ее талантом.

Анна промолчала, оставив свое мнение при себе. Она улыбнулась, признавая собственную несообразительность.

— И это при том, что мы такие разные во всем, — сказала Молли. — Как странно. А все потому, я думаю, что мы ведем одинаковый образ жизни — не выходим замуж, и все такое прочее. Люди только это и видят.

— Свободные женщины, — сказала Анна, напряженно. И с какой-то непривычной для Молли яростью, что заставило ту еще раз бросить на подругу быстрый изучающий взгляд, она добавила: — Окружающие по-прежнему оценивают нас исключительно с точки зрения наших отношений с мужчинами. Так делают даже лучшие из них.

— Но мы и сами так делаем, разве нет? — спросила Молли, довольно резко. — Что ж, весьма затруднительно этого избежать, — торопливо поправилась она, заметив удивленный взгляд Анны. Повисла небольшая пауза, во время которой женщины не смотрели друга на друга и размышляли о том, что год разлуки — немалый срок, даже для такой проверенной временем дружбы.

Наконец, вздохнув, Молли сказала:

— Свободные. Знаешь, пока меня здесь не было, я думала о нас, и я пришла к выводу, что мы являем собой совершенно новый тип женщин. Это наверняка так, правда?

— Ничего нового под солнцем нет, — сказала Анна, пытаясь изобразить немецкий акцент.

Молли, а она свободно владела полудюжиной языков, раздраженно повторила вслед за Анной:

— Ничего нового под солнцем нет, — идеально воспроизведя резкий голос пожилой женщины и ее немецкий акцент.

Анна скривилась, признавая свое поражение. Ей не давались языки, и она была слишком скованна для того, чтобы пытаться в кого-то перевоплотиться: а Молли на какое-то мгновение даже внешне стала невероятно похожа на Сладкую Мамочку, или на миссис Маркс, к которой они обе ходили на сеансы психоанализа. Все те невысказанные чувства, которые в обеих рождал торжественный и болезненный ритуал психоанализа, нашли свое отражение в этом прозвище — «Сладкая Мамочка». Оно постепенно превратилось в нечто большее, чем прозвище конкретного человека, и стало обозначать целое мировоззрение — традиционное, имеющее глубокие корни, консервативное, несмотря на скандально близкое знакомство со всем безнравственным. Несмотря на — так выражали свои чувства по отношению к этому ритуалу Анна и Молли, когда они его обсуждали; а в последнее время Анна все больше и больше склонялась к тому, что правильнее было бы говорить в силу того, что; и это было одной из тех тем, которые ей не терпелось поскорее обсудить с подругой.

Но Молли, сопротивляясь, как она частенько делала и в прошлом, даже малейшему намеку на критику Сладкой Мамочки со стороны Анны, быстро сказала:

— Все равно она была великолепна, а я тогда была слишком плоха, чтобы еще и критиковать кого-то.

— Сладкая Мамочка, когда дело касалось меня, имела обыкновение говорить: «Ты — Электра» или «Ты — Антигона», — и точка, — сказала Анна.

— Ну, не совсем уж и точка, — натянуто сказала Молли, отстаивая те болезненные часы испытаний, которые они обе пережили у Сладкой Мамочки.

— Нет точка, — повторила Анна, неожиданно резко настаивая на своем, так что Молли, уже в третий раз, взглянула на нее с удивлением. — Точка. Нет-нет, я не говорю, что она не помогла мне очень и очень серьезно. И я уверена, что без нее я не справилась бы с тем, с чем мне тогда нужно было справиться. И все равно… Я очень отчетливо помню один день, помню, как я там сидела — большая комната, приглушенный боковой свет, Будда, и все эти картины, и все эти скульптуры.

— Ну и? — сказала Молли, теперь уже очень критично.

Анна, невзирая на невысказанную, но вполне определенную решимость не подвергать все это обсуждению, сказала:

— Я уже несколько месяцев думаю обо всем этом… нет, я бы хотела обсудить это с тобой. В конце концов, мы обе через это прошли, и с одним и тем же человеком…

— Ну и?

Анна продолжала настаивать:

— Я помню тот день, и как я поняла, что никогда больше туда не вернусь. И все из-за этих проклятых произведений искусства, которыми был забит весь ее дом.

Молли втянула в себя воздух, резко. Она сказала, быстро:

— Я не понимаю, о чем ты.

А поскольку Анна не отвечала, она поинтересовалась обвиняющим тоном:

— А ты что-нибудь написала за то время, пока меня не было?

— Нет.

— Я говорю тебе снова и снова, — сказала Молли, и голос ее звучал резко, — что никогда не прощу тебя, если ты зароешь свой талант. Я говорю это серьезно. Я сама сделала это, и мне невыносимо наблюдать, как теперь это делаешь ты, — я и рисовала, и танцевала, и на сцене играла, и бумагу марала, и вот теперь… Анна, ты такая талантливая, но не хочешь использовать свой талант. Почему? Я просто не могу этого понять.