Справедлив ли этот взгляд на русскую церковь? Ведь Церковь есть тайна; она покоится, по преданию, на Его крови и Священном Предании, и свет ее всегда будет притягивать к себе души страждущих (героиня романа глубоко чувствует эту вечную правду христианства). Но церковь, с другой стороны, — это клир, сообщество живых людей, несущих на себе печать страстей и предрассудков своего времени. Далеко не все пастыри способны врачевать души, особенно в нашей стране, где пролиты потоки крови и утрачен самый смысл врачевания. В коридорах церковной, как и политической, власти идет своего рода игра — противоборство мнений, позиций и честолюбий (взгляд «изнутри» помогает героине видеть эту закулисную жизнь, обычно сокрытую от глаз рядового прихожанина). Церковная жизнь политизирована, как и светская. Интересно в этой связи, что среди служителей Русской православной церкви были (и есть, конечно) свои «еретики», духовно одаренные и мужественные люди, пытающиеся обновить многовековой уклад. Речь не только о тех, кто обвинялся в «антисоветской пропаганде» (о. Дмитрий Дудко, о. Глеб Якунин и другие), но об епископате — архиереях, назначенных Собором и Патриархом по согласованию с некогда всевластным Советом по делам религий при Совете Министров СССР. Один из них присутствует в «Лавре». Это Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский, захваченный в семидесятые годы «диссидентским» духом экуменизма и западничества и пытавшийся — через «железный занавес» — протянуть руку ватиканскому престолу. Но — безуспешно. Его скоропостижная смерть в 1978 году надолго отодвинула подлинное и давно назревшее обновленчество русской церкви. «Церковь и интеллигенция, — читаем в „Лавре“, — словно стоявшие бок о бок на развилке одной дороги, пошли каждая своим путем, чтобы через несколько лет уже не помнить о том коротком — не более десятилетия — времени, в течение которого — редкий случай в российской истории — Церковный Бог и Гражданская Свобода глянули друг другу в глаза».
Конечно, рядовому прихожанину, переступающему порог храма, совсем не обязательно знать и остро переживать все частные перипетии церковной «кухни». Люди приходят в церковь для того, чтобы найти в ней успокоение, отдохнуть от тягот повседневной жизни, унять душевную боль. Будь героиня обычным человеком, она, возможно, и обрела бы покой, которого ищут в церкви тысячи «нормально верующих». Будь и она «нормальной», она стала бы, наверное, одной из матушек, обсуждающих качество испеченных к Пасхе куличей. Но все дело в том, что она — человек особого склада. Особость таится в ее мировосприятии, не принимающем тоталитарного духа и тяготеющем к «иным мирам». Она — инакомыслящая. Церковь чувствует таких людей и точно так же, как и государственная машина, безошибочно их распознает. В финале романа, беседуя с владыкой Николаем, героиня окончательно убеждается в том, что церковная иерархия сродни государственной власти. Ее отчаяние достигает крайней степени. Теряя последнюю жизненную опору, она покушается на самоубийство. Но уйти из жизни не удается: скорбный путь еще не окончен.
В европейской литературе бытовал некогда популярный жанр — «роман воспитания», в котором отображался процесс нравственного становления человеческой личности, стремящейся осознать свое место в мире, ее путь сквозь неминуемые опасности и соблазны. Мотив духовного испытания и поиска окрашивает в той или иной степени — от Гёте до Гессе — классическую прозу новейшего времени. Роман «Лавра» — своеобразная российская вариация на эту вечную тему: одиссея бунтующей, беспокойной души, тяжкий путь духовного познания мира. Мятежная и мятущаяся личность, очутившаяся в двойном плену, церковном и государственном, ее порывания к чистому, «монастырскому» пространству, по сравнению с которым жизнь в СССР видится грязной и грешной, — вот о чем написана «Лавра».
Любая интеллектуальная проза, требующая от читателя соучастия и сомыслия, — трудна. И подчас — тягостна. Такова и проза Елены Чижовой. Противоречия, терзающие героиню, мучительны еще и потому, что извечны и неразрешимы: «святость» брака и «грех» прелюбодеяния, навязанный от рождения атеизм и теплящаяся в душе вера в Господа. Высокоразвитый интеллект героини усугубляет ее сомнения — она страдает, не в силах их разрешить. Не все ее суждения и поступки представляются мотивированными с точки зрения обыденного сознания. Тем более, что у героини есть странный дар — умение слышать звуки, исходящие свыше и способные облекаться в слова. (Вспоминается еретичка Жанна д’Арк, которая слышала голоса, говорившие о ее призвании.) Конечно, в иное время церковь сочла бы ее «бесноватой» и отправила бы на костер. Но и в наши дни она кажется «больной» или «ненормальной»; муж с отцом Глебом пытаются ее отчитать — изгнать одолевающих ее бесов, исцелить от болезненных наваждений. Насыщенная отчаяньем, страхом и болью, эта сцена в «Лавре» — одна из самых мучительных.
Повествуя о событиях своей необычной жизни, героиня как будто многого не- договаривает — слишком невнятны, должно быть, те далекие «голоса» и «видения» и слишком хаотичен окружающий мир, который она не в силах охватить мысленно, соединить его начала и концы. Недосказанность и незавершенность, блестяще воплощенные в языке и стиле, придают произведению Елены Чижовой неповторимый литературный облик: напряженный, нервный, мерцающий.
«Милости хочу, а не жертвы», — взывает героиня словами Евангелия. Эти слова Христа — эпиграф к последней части (сколь многие из нас вспоминали эти слова в октябрьские дни минувшего года!). Но прожорливый Молох не может быть милостив, властные иерархические структуры, государство и церковь, не способны на милость к обреченным и падшим. При этом, требуя все новых жертв, тоталитарная власть утверждает, что они — не напрасны, потому что оправданы высшими целями (в свое время это говорили и о жертвах Гулага). Государство готово жертвовать живыми жизнями, церковь — живыми душами. Христианин, уклоняющийся от Евхаристии, может оказаться таким же отступником, как и диссидент, восстающий против государственного произвола.
С одним из таких диссидентов мы встречаемся в «Лавре». Дмитрий — высокообразованный талантливый филолог, к которому в страстном порыве бросается героиня, не найдя удовлетворения ни в семье, ни в церкви. Но и чувство к Дмитрию, задыхающемуся в атмосфере «застоя», не приносит ей душевного исцеления. Возлюбленный одержим лишь одним желанием — уехать из ненавистной страны. Уехать в то время — мы хорошо это помним — было не простым делом; мытарства, на которые власть обрекала «избравших свободу», оборачивались порой неодолимыми препятствиями. Они возникают и на пути Дмитрия.
Напряженное духовное пространство романа проникнуто живой и пылающей ненавистью. Ненависть излучают размышления Дмитрия о России, ненавистью пышет и страстная, но все же измышленная любовь героини, когда даже высшее наслаждение достигается лишь в пароксизме ненависти. Ненавистью (к инакомыслию) равно насыщены и КГБ, и РПЦ. Ненависть заполняет собой даже те сферы жизни, которые призваны источать любовь. Такая страна неизбежно гибнет духовно: люди, которые могли бы в ней жить, утрачивают человеческий облик. Все, даже замкнутая монастырская сфера, пропитано миазмами советской жизни.
В этом мире победившей ненависти, где милость даруется только властью, ждать спасения неоткуда. Что же делать тому, кто не нашел прибежища ни в церкви, ни в семье, ни в любовной стихии, не говоря уже о социалистической родине? Остается одно: отказ, добровольная жертва. И вот, не видя иного решения, героиня приходит в храм, чтобы принести свою жертву. Она просит Господа освободить Дмитрия (сделать так, чтобы он мог уехать на Запад — такие молитвы отчаянно возносились в то время и в православных церквях, и в костелах, и в кирках, и в синагогах); ради его спасения она готова на крайнее самоотречение — обет повиновения и молчания. Как андерсеновская русалочка, отдающая морской ведьме свой волшебный голос, она жертвует даром Слова — последней надеждой, которая еще теплилась в ней, соединяя ее с Богом. «Я слышу звуки, собравшиеся в слова, в которых соединяются земля и небо. Только это одно есть у меня, и это я отдаю Тебе, чтобы они отпустили Митю». Она способна пожертвовать своей душой во имя другого (такая жертва, как учит Евангелие, — наивысшая: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»).
Услышал ли Тот, кого зовут Всемилостивый, ее молитву? Должно быть, услышал. Желавшие вырваться из ненавистного государства в конце концов оказывались за его пределами; это, следует думать, произошло и с Дмитрием. Но, вняв ее страстной молитве, Господь отвергает самопожертвование. Появление романа «Лавра», написанного после этих событий, само по себе подразумевает, что Бог сохранил в ней внутренний слух и творческую силу. И, значит, в мире не все потеряно для того, чья вера не гибнет под давящими сводами Лавры, кто способен в страшную минуту жизни воззвать к Творцу, уповая на Его бесконечное милосердие.
