Каково же было удивление сержанта-семинариста и сержанта — помощника Робера, когда они, привлеченные выстрелами, вышли навстречу отряду и увидели, как он продефилировал по кладбищу меж развороченных могил в сопровождении припрыгивающей коровы и с пленным немцем, которого тащили двое разведчиков, подхватив его один под мышки, другой под ноги.
Очутившись в гостиной супруги нотариуса, офицеры поспешили стащить с себя лишнюю одежду. Прилипший к сапогам и маскхалатам снег подтаял и расползался по полу. Тут же распили бутылку шампанского.
Бло пошел доложить начальству. Слышно было, как он объяснялся по телефону в соседней комнате, служившей кабинетом, явно злоупотребляя «Сильвиями» и «Эмилями».
Изрешеченный пулями пленный немец скончался, пока его несли.
— Как раз на кладбище, — констатировал Кале. — Прямехонько от производителя к потребителю!
Завтра, когда минет самая длинная ночь этого года и над Агленом Верхним взойдет заря, партизанский отряд впишет в свой актив первого убитого врага — врага фландрской дивизии.
Они свалились замертво, едва добравшись до своего не отличавшегося пышностью ложа, и спали крепко, счастливые простым человеческим счастьем, оттого что так удачно для них завершилась эта вылазка, вся трагическая нелепость которой откроется им позже. Но с пробуждением вернулись и прежние тревоги.
Как и всегда, Робер начал утро с легкого завтрака. Часов в восемь из штаба снова потребовали сведения о немце, и Бло де Рени в третий раз пришлось попыхтеть над составлением рапорта. Он никак не мог объяснить, а именно этого и добивалось командование, при каких обстоятельствах был убит враг.
— Они вроде бы недовольны, что мы его укокошили, — досадливо сказал он.
— Само с-собой, — ответил Шарли.
— Что вы хотите этим сказать, Шарли?
Тот в ответ только рукой махнул. И Робер подумал, что Шарли знает что-то такое, чего не знают все они. И действительно, Шарли первым из офицеров прибыл на место происшествия.
По распоряжению Бло де Рени отряд отдал последние почести павшему на поле боя врагу. И уже когда все расходились, в воздухе все еще стояла свинцовая тишина. Это не было в обычае партизанского подразделения. Герой дня Ван Вельде покамест никому не показывался. Торжественная месса тоже не разрядила атмосферы, — о чем еще мог говорить священник, как не о том, что покой и мир ожидают на небесах тех, кто творит добро на земле.
И тут появился Ван Вельде, в серо-зеленом свитере и сам весь такой же серо-зеленый. На него налетели со всех сторон, стали поздравлять. И был в этих преувеличенных поздравлениях вместе с оттенком зависти легкий душок гадливости. А Ван Вельде, прежде такой веселый, словоохотливый, любивший и прихвастнуть иногда, сейчас хранил упорное молчание.
За убиенным врагом снарядили выкрашенный в охряно-коричневый цвет грузовичок дивизии. «Там» этому делу придавали очень большое значение. Еще бы, первый ведь!
Робер смотрел на мертвого немца. Конечно, были уже и раньше убитые французы и наверняка немцы — во время бомбардировок, — но тут совсем другое дело. Это первый, кого доставили сюда. Первый настоящий. Убитый их собственными руками. В бою!
Он им был прямо как родной.
Его погоны украшал серебряный галун.
Немножко поспорили о том, фельдфебель он или лейтенант. Дэла побежал свериться с документом насчет рангов противника и вернулся торжествующий. Это не ефрейтор и не капрал, поскольку у него на погонах серебряный галун. И не лейтенант, раз без звездочки. А именно фельдфебель, унтер-офицер. Из его бумаг узнали, что немец — родом из Мюнхена и по профессии адвокат.
Оказывается, они убили переодетого штатского! Ну и что ж, какое это имело значение.
В кармане его мундира нашли фотокарточку: с нее смотрел этот самый немец, одетый в обыкновенный пиджак, а рядом стояла молодая женщина. Женщина, опиравшаяся на руку немца, ничуть не походила на традиционную Гретхен, а скорее уж на американского военврача.
На убитом не было шинели. Несмотря на мороз, он был облачен в суконную гимнастерку. И безоружный. Сведения военного характера, почерпнутые из его документов, особой ценности не представляли.
— По-моему, — сказал Бло де Рени, — тут не пахнет какой-то специально подготовленной операцией. Иначе мы бы все там остались. Наверное, он просто пришел вместе со своими дружками за коровой.
На пряжке убитого немца — Хорста Шварца — были выбиты слова, неприятно режущие слух католика: Gott mit uns[19].
Тело Хорста Шварца увез грузовик. Чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, Робер и Дэла пошли взглянуть на корову — эту мирную животину с вздувшимися боками и дряблым выменем, — большая корова, черно-белая — ночь и снег. При свете дня корова показалась им совсем заурядной, несмотря на свою примечательную расцветку.
Как ни силился капитан выдавить из себя веселье и взбодрить общество, собравшееся к завтраку, настроение у всех было подавленное. Малютка Дэла уже больше не сожалел о пропавшем зазря вечере, что нетрудно было прочесть на его лице. Подавал на стол не Ван Вельде, а его коллега Дью, от которого офицеры узнали, что Ван Вельде после того, как его немца увезли, лег в постель и больше не вставал.
После обеда к герою пришел батальонный врач: об эвакуации, конечно, не может быть и речи, но температура у него, пожалуй, высоковата — сорок градусов.
Прошло еще несколько часов, и всем стало окончательно ясно, что какая-то пружина лопнула в механизме партизанского подразделения. Веселье не давалось прежде жизнерадостным людям. Друэн решил пореже наведываться к ним. Он побудет со своими людьми, и, раз у него так много свободного времени, он лучше почитает Андре Жида, его «Дневник». И Алена — «Марс или война под судом»: с Аленом есть о чем поразмыслить.
Тридцать первого декабря тысяча девятьсот тридцать девятого года, вечером, полковое начальство обнародовало свое решение: солдат Ван Вельде, упомянутый в приказе по дивизии, — что предполагало награждение его крестом «За боевые заслуги» — производится в чин капрала, а кроме того, командование будет ходатайствовать о награждении его Военной медалью. Робер пропустил половину текста мимо ушей. Кажется, говорили о «мужестве» Ван Вельде и «хладнокровии», о «готовности выполнить любое опасное задание», о «назидательном для врага примере храбрости наших солдат».
Ван Вельде вернулся к своим обязанностям на кухне. Он то и дело с гордостью поглядывал на свои новенькие суконные нашивки. На ремне у него болтался пистолет капитана.
Во время чтения приказа Шарли открыл было рот, но капитан так странно посмотрел на него, — и моля и приказывая одновременно, — что лейтенант поперхнулся и только промямлил:
— С-сучья война!
— Поздравляю, — сказал солдату Ван Вельде капитан Бло де Рени своим прекрасным певучим голосом, о котором в эту торжественную минуту никто не посмел подумать, что он, как оказалось, очень хорош для приманки коров в полночь. — Вы настоящий герой, капрал Ван Вельде.
Ван Вельде покраснел и проковылял вразвалку к капитану.
Бло что-то невнятно пробормотал, однако Робер отчетливо услышал: «Они ничем не брезгуют». Капитан встал и пожал солдату руку.
— Мой пистолет можете оставить себе. Отныне он ваш.
Потом капитан повернулся к Шарли, молча наблюдавшему сцену, и сказал:
— Благодарю вас.
Для всех так и осталось загадкой, за что капитан Бло де Рени благодарил лейтенанта Шарли.
— Ничего не поделаешь, Шарли, война, — миролюбиво добавил капитан.
Ван Вельде сиял:
— Ох же и обрадоваются папаша с мамашей!
Офицеры пригласили его выпить с ними.
Ван Вельде, человек северного, сдержанного темперамента, не отличавшийся необузданностью и, видимо, ценивший это качество в других, сейчас разошелся. Он устроил удивительное представление: он начал пританцовывать, вернее, перескакивать с ноги на ногу, он почти непристойно дрыгался в какой-то первобытной пляске и, поглаживая себе грудь, хриплым голосом выкрикивал:
А парням ш-Севера…
А парням ш-Севера…
Рога наштавили,
Рога наштазили…
Солдаты подхватили припев. Бло расплылся в улыбке, Дэла хохотал так, что слезы выступили у него на глазах, Шарли возмущенно кричал: «П-подите вы все к ч-черту, тр-роглодиты несчастные!»; а Робер Друэн задыхался от непонятной щемящей боли, затягивавшей его, как трясина, он барахтался в этом мраке, ища в нем просветы, но мрак становился все гуще, лишь кроту да таракану под силу было выбраться оттуда, — и тогда ему почудилось, что он перестает быть человеком.
