— За Небеса, понятное дело! — гаркнул «анхел». — Не за бесплатно же вас сюды пускать. Такой порядок… В теятр ходила? Чай, не за так…
— А дорого Душа стоит? — разомлела Нюра.
— Хы! Во ломанула… Нич-чё она не стоит, Душа ваша. Здесь на неё облаков не купишь, да пламени лижущего тоже. С нею вам в иные места иттить, — просветил её вышний бродяжка.
— Я думала, ценно в себе носить добро да любовь всякую… — порастерялась Нюра.
— Чёй-то ты больно умная, — озлобленно зашикал Агатий на мусорное созданьице, — меньше думай, не то хвост отвалится… На что сдалась здеся любоф твоя? — пожал плечами долгоносый коротышка. — Сказано же: на-лич-ность-ю! Нет, они кто чего на небо тащут… Такие же, грамотные… Приходится брать.. — недовольствовал Агатий.
— А ведь говорят, на небеса денег не надобно. — Будто вареник с капустою, Нюрка судорожно сглотнула воздух.
— Ещё как надобно! — взвизгнуло существо и оживлённо заинтересовалось: — А что, есть? При, сколько влезет! Хоть рупь, а хоть, и мильён, да и больше… У кажного свои Небеса, кто какие заслужил…
Нюрка поёжилась. Изморозь приближающегося хаоса пробежала по безвольной к предвкушениям коже.
Сумасшествие зрилось совсем близко:..
Внезапно раздался невероятный свист, и «смекливый» испуганно осёкся, словно подавился псовою косточкой. Швырнув Нюрке обескураживающее: "Ну всё, давай! Смотри только, не усрись…" — юркнул в нездоровую туманность… Исчез…
И снова Бездна зевнула вспышкой…
Слава богу, бред кончился. Сгинул с лихорадкою ночи в обнимку, как только Меланья перекрестилась поутру, обещая вслух, что в благодарность за отпустившую ея смуту недовольствовать более не станет: ни лучиком первым, ни птичьим гомоном надоедливым…
Даром, что про рупь-найдёныш запамятовала, будто приступок молоком той самой коровы полили, какая память людскую слизывает, да происшествия временные… Ну, на то она и тварь Божия.
Болезнь ножную отлежала Меланья дома, как полагается, чай попивая с румянцем бараночным вприкуску. Шесть листков календарных измяла — прочь, листья осенние, не до печали более. А тут и разнарядка на расселение к ней подоспела: будет бабке новая хатка.
Совсем Меланья растревожилась новосельной радостью, как на крылах летает. Даже свечку за то в храме поставила. Да про болезность Души ни слухом : ни духом — а та всё прирастает да — прирастает, заволакивает монетку заветную-нашёптанную, да лесенку к Низу справляет, в самую ту беспроглядную Бездну.
"И не введи нас во искушение…"
Очнулась Нюра, полуобморочно шевеля губами да стуча кулаком по копчику: "Нету хвоста, отвалился… Мамы родные!"
А на другой день всё забыла. Как память заводской кислотой вытравили. Нет, жизнь-то она свою помнила: знала, как звать и где батяня прячет казенную заначку… А вот про Небо… забыла! Напрочь! И не заглянет больше в него, не то что прежде. Зато оборотилась к ней ликом Крылатость — "буду, мол, Нюра, тебя лелеять".
А Нюра полюбила голубей высматривать, как копошатся они на помойке среди бела дня и гнили разложения. А после выправляют божьи парашюты свои и парят в небе. А что происходило с ними потом, то было ей безразлично…
Увяла в ней ещё не успевшая распуститься Радость. Не зацепляло Нюру даже пристальное внимание Васяни, рьяно ей подмигивающего да пытающегося хватнуть за обмякшие к жизни ягодицы.
Как-то в момент его плюшевых домоганий (только провёл рукою по обидчиво надутой коленке) издала Нюра нелепый душещипательный стон укушенной вожделением свиноматки. А ко всему, будто порастеряв силы во время буйной ночи, ослабилась безнадёжно и сползла на пол. А Васяня, засмущавшийся этаким поворотом, долго и совестливо мял в руках шапку, униженно бормоча: "Нюр, ну ты чё?.."
А Нюру меж тем потянуло на «горькое». После той самой беспутной случки забеременела она неизъяснённой доселе болью, но не собственной единоличной, а за целый Мир. И с тех пор скорбела уже ежечасно.
Порою шкатулочка звала её внутрь, и мысль о вышнем разврате была невыносимой. Не желала она отверзать Неизведанное и однажды замуровала-таки Блудливую-по-Душам-Чужим в печь, наместо выпавшего кирпича, за изразцом расписным с изображением белой кукушки.
И всё плакала отныне, белугой рыдала, новородившись Вселенскою Мусорщицей…
"Приглядное жилище" — деловито вышагивала бабка Меланья, замеряя пространство, — и швету много…"
И впрямь, казалось, его столько, что он даже начинал звучать. Повсюду, завораживающе, тонко, словно в игольном ушке… Динь-динь…
"Надо ж, и пещка ладная… да ш ижрасщами. А ты глянь, кака птица!.."
И какой бы ладной фигуркой ни представала Меланья в чей-то вышней игре, Белая Птица смерти уже надвигалась на закатное дышло города, чтобы лишить бабку этой обременительной пользы.
"Швету… швету… много швету…
"Но избави нас от лукавого…"
"Да, Хаббитыч-то помер. Сказывают, последнее время устремлённо-обеспокоенно в одну точку глядел, покаянный", — шелестели бабоньки на лавочках…
А прах его Нюра схоронила, по завещанию, в проказнице-шкатулке. Вот оказия… И в храм отчего-то больше не ходила — Сладчайший Бог отдавал ей теперь неизбывной горечью…
Лишь роняла всё слёзы, роняла…
Девственная похабница…
"…И сказал Иисус: "Будьте как Дети…" Они исполнили наказ Его…"
I
Лоном Чёрным кормила Эмилия,
Плодом чёрта в Созвездии Сливы.
Родом-племенем опоясала,
Отороченным плетью Бессала…
Дальше я не припомню.
Бабушка молилась своему, незнакомому нам Богу — за то, что она такая, какая есть. А ночами кто-то за её домом делами странными занимался… И тогда будто сама земля, вздыбливаясь гнилостными телесами к Небесам, шелестела тысячью членистоногими тварями: "Гуй Дао… Шшш-ээнь Дао…" А небо волоклось вспухшей жилистостью вожделений: "На дыбу её!" И от песни этой Любви запредельной содрогались рыданием лона бездонные недра тверди.
В то краснокожее время мы были термитами-недомерками, каждое лето совершая опустошительные набеги на бабушкино пристанище, а она потчевала нас пирожками и легендами об Императоре Чу; да не знали мы ровным счётом ничего ни о Пути демонов, ни о Пути богов. А чего ещё было ожидать от голоштанно-картузной орды, кроме зазубрины постгородского воспитания? Из года в год Волька, Лёнчик и я, словно прожорливые шелковичники, всё шире разворачивали ненасытные чрева и, сами того не ведая, пряли сакральные узоры будущих жизней, наливаясь соками Несусветного, затаённого в нас.
Позднее не то чтобы нечто закралось в душу… — оно впрыгнуло в меня поспевшим паразитом — мерзостно, с личиною-головой, — для того лишь затейливого обновления. Растрескаться коконом!., каким обрастало насмерть испуганное осознание дна, когда летней ночной испариной бытие указало мне на зловонное исчадие собственной плодовитости. Запросто: с пылу с жару. А пока мы резвились бесшабашно, до поры — без устали.
"Но ведали разве?.. что чада — те лукавы, за рукавичкою прячущие самое что ни на есть дорогое, образа святые. "Припрячем… Припрячем…" — дабы не уличили нас лики Богом Прославленных, упреждающих с укоризною".
Икон она в доме не держала, тем объясняясь, что, мол, образ намоленный — то отражение, а её Бог в зеркале не уместится. И при этом серьёзной становилась, как никогда раньше. Будто и впрямь боялась, на словах даже — хвать, да и загнать часть от части мельчайшей по клеточкам, по рамочкам осветлённым, кусок Начала Его Всеобъемлющего, из силков чудотворных рваного. Никто Бабушку не слушал. О чём говорить?.. Видно, бурею горит голова, на шторм ловцов созывает. Поймёшь её…
"Пряничные детки, премиленькие, верные Играм своим, ото всего мира сокрытым, Танцующих бесперемирием на Последнем дыхании Бога. А Он…";
Как-то раз сгрёб Вольдемар в охапку котомку линялую, а с ней и Лёньку в придачу и — шмыг без меня в лес на сутки с хвостиком. В минуты такие чувствуешь себя обиженным до самой это игольчатости сосновой. Вот и я — ковылял растерянной радостью вокруг изгороди, будто страж какой. Палкою зашвырнул даже в тюремность надуманную и ну после в удодов палить, да с кислой до одури миной, что свет почём зря на столпах стоял. А на сердце томно было… Ведь недаром же каждому своё уготованно, голоси не голоси солнечным сговором, Пространство само тебя в объятия заключит для его же наполненности. Ему души ушлые, что протоиерею яблочные пироги. А вообще… ни зги не разберёшь в сумеречности Всевышней, так к чему гадать?.. Но светило, знойностью своей, нахлобученной по самое вероломство, методично выгрызало мои зарёванные мыслишки. А я меж тем искал преград прощению: отомстить бы за сиюминутное одиночество всему миру! Ещё эти вёрткие удоды, ууу… похотливые до хохоту бесы… Палкой их! А в рот тошнотворную бузину горстями. Вот вам моя месть!..
