— Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? — спросил он.
— Какой еще Ахмет? — удивился я.
— Ну, Салихов. Тот самый чудак из «А», бедный мученик, которого «немка» оставляет на дополнительные занятия.
— Вот еще! Он все испортит, — я почувствовал острое раздражение.
— Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха… Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: «Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем». Жалко его стало. «Ладно, — говорю, — возьмем, но только с бутылкой портвейна. Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на троих». — Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним — в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: со сладким ужасом поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
— Зря не купил, — сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.
Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили полушалаш-полунавес, хотя дождя не предвиделось — соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась — бутылки портвейна как будоражащий фактор не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:
— Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.
— Просто повезло, — смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрел друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
— Поздравляю вас и себя! — сказал Старик. — Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться…
— Можем бросить школу и пойти работать на завод, — вставил Ахмет и я кивнул, в знак совпадения наших мыслей.
— Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, — продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.
— А я купил бы мотоцикл, — сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.
— Главное — было бы чем заняться и была бы мечта, — нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше — спеть про «пикирующий бомбардировщик», модную песню того времени — не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет — выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
— Давно хотел выпить… Надоели родители… То нельзя, это нельзя… Опекают, будто я маленький…
— Родители… всегда правы, — сбивчиво проговорил мудрый Старик. — Как ни крути, а школу… заканчивать надо… Так что поднатужтесь… осталось немного…
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах; и мы не стали исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:
— …Я все думал: «Так много девчонок, а она единственная»… А она относилась ко мне, как к соседу… говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят… Ну, в общем… так что, я решил: «Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо все время думать»…
Затем похвастался я — с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но, главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже — рассматривали увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил — как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь — он это явно понимал — у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:
— Дайте слово, что никому не скажете…
— О чем ты? — переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
— Дайте слово, что никогда… никому не скажете…
— Даю слово! — поднял руку Старик.
— Даю слово, — автоматически повторил я, немного озадаченный.
— Я сплю с немкой, — выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
— Что ты мелешь?!
— Сплю с немкой, — отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
— Врешь! — я чуть не замахнулся на него. — Не пудри нам мозги!
— Не верю! — встрепенулся Старик. — Жалкий обман.
— Сплю! — вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением — видимо вспомнил о своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял — он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел — в воду упало ближайшее к поляне дерево.
У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни — Старик потянул за спасительную нитку:
— Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученник Ахмет уже думал только о своей душе; он решил исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.
— Ну, вы же знаете… мы проводили дополнительные занятия… Вначале в классе… потом у нее дома… Ее муж… часто в командировках…
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
— Она вначале меня гладила… потом целовала… ну, и… — он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку — она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места — слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного сзади — сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.
Колыбельная для усталой души
Подмечено, что в крайностях нет полноценной жизни, что только между ними время струится как ему и положено — не слишком быстро, не слишком медленно, что только это усредненное пространство насыщено многоцветьем, а не одними черно-белыми красками, в нем уравновешиваются добро и зло, радостные и горестные события.
Жена портного тетка Эльза имела мятежный, напористый дух, жила беспокойно, суетливо, во все дела совала свой нос и некогда ей было осмотреться, задуматься, взглянуть на себя со стороны, потому и наделала массу глупостей в жизни.
