Дефоссё достает из жилетного кармана часы, смотрит. Без пяти пять. Ему до смерти, нестерпимо хочется поскорее разделаться со всем этим да вернуться на редут в Кабесуэлу к «Фанфану» и братьям его, переданным с рук на руки лейтенанту Бертольди. Руки надежные, что говорить, но капитана смущает, что с его батареи сегодня еще не донеслось ни единого выстрела. А ведь было предусмотрено и условлено заранее, что по Кадису будет выпущено восемь зарядов: четыре бомбы со свинцом и песком и четыре разрывные гранаты.
В последнее время капитан мог быть доволен собой. Дуга на карте Кадиса, обозначающая радиус действия французских гаубиц, мало-помалу, но неуклонно сдвигалась к западной части города и переползла уже за треть его площади. Согласно полученным сведениям, из последних бомб, начиненных свинцом, три упали совсем рядом с башней Тавира, которая благодаря своей высоте служит артиллеристам ориентиром. А это значит, что остается всего 190 туазов до главной городской площади Сан-Антонио и 140 — до церкви Сан-Фелипе-Нери, где заседают кортесы инсургентов. В свете подобных отрадных новостей капитан мог уверенно смотреть в будущее и с полным на то основанием надеяться, что при благоприятной погоде его бомбы наконец преодолеют дистанцию в 2700 туазов. И к тому времени, как его отозвали, он так пристрелялся по ближайшему к городским стенам участку бухты, что мог бы избрать своей целью любой из стоящих на рейде боевых кораблей — что английских, что британских. Другое дело, что точность огня была бы невелика, а ущерб от попаданий — еще того меньше, но все же это заставило бы корабли поднять якоря и убраться подальше — под бочок к бастионам Канделарии и Санта-Каталины.
Почти все 8-фунтовые стволы уже установлены на лафеты. Взмокшие от пота, перепачканные солдаты, впрягшись в канаты, тянут на катках последние. Дюжие саперы работают, по обыкновению, молча и добросовестно. Артиллеристы предоставляют им самое трудное, а сами предпочитают не надрываться. Пехотинцы отлынивают по мере сил. Один из них уже получил от Лабиша прицельно-крепкую затрещину, а сейчас под истошный крик:
— Печенку тебе вырву, бесстыжая твоя рожа! — еще и ногой в зад.
Дефоссё, отозвав унтер-офицера в сторону, чтобы не ронять его авторитет перед рядовыми, приказывает прекратить рукосуйство. Лабиш пожимает плечами, сплевывает, возвращается к солдатам, но через пять минут уже снова доносятся звон оплеух и крики:
— Пришибу всех! Лодыри! Шевелись, сволочи!
От безветрия зной делается совсем нестерпимым. Дефоссё утирает пот со лба. Потом, подобрав мундир, уходит с причала туда, где в тени, на углу улицы Крус-Верде, неподалеку от караульной будки стоит большой глиняный кувшин с водой. Почти все дома в Пуэрто-Реаль покинуты жителями — сами ушли или выселены принудительно. Городок превратился в огромный военный лагерь. В открытые окна за железными решетками видны разоренные, разгромленные комнаты — битое стекло, в щепки разнесенные двери и шкафы, вывороченные на пол пожитки. Повсюду вокруг горы пепла от бивачных костров. Патио, превращенные в конюшни, смердят навозом, и над кучами его вьются назойливые рои мух.
Капитан, выпив кружку воды, присаживается в тени и достает из кармана письмо от жены — первое за полгода, — полученное вчера утром, перед тем как покинуть батарею в Кабесуэле. Он перечитывает его в пятый раз, однако в душе так и не возникло живого отклика, искреннего волнения. Мой дорогой, начинается оно, я неустанно молю Господа, чтобы сохранил тебя живым и здоровым… Отосланное четыре месяца назад, письмо содержит подробнейшую и монотонную хронику семейной жизни: рождений, крестин, свадеб и погребений, мелких домашних происшествий, сведений о происходящем в городе и о чьих-то далеких жизнях, глубоко безразличных Симону Дефоссё. Не вызывают у него интереса и две строчки о том, что, по слухам, на границу с Польшей стянута двадцатитысячная русская армия и что император готовится воевать с царем. Польша, Россия, Франция, Мец — все это одинаково далеко. В другое время его бы сильно встревожили такие сведения. Вызвали бы даже угрызения совести. Так случалось раньше, когда он с армией шел на юг, с каждым днем углубляясь все больше в этот неведомый и неверный край, а оставленный позади мир, хотя бы внешне кажущийся прочным и устойчивым, с каждым шагом исчезал вдали. Теперь не так. Капитану, давно уже и прочно укорененному в непреложной повседневности своего замкнутого, геометрически четко очерченного пространства, безразлично все, что находится за пределами круга радиусом в 3000 туазов, и безразличие это, оказывается, необыкновенно удобно. И даже полезно. Избавляет от меланхолии и ностальгии.
Дефоссё складывает письмо и снова прячет его в карман. Потом, мельком поглядев, как идут работы на серповидном укреплении, переводит взгляд на Трокадеро. Отчего же все-таки не слышно «Фанфана» с товарищами? Он ненадолго погружается в расчеты траекторий и парабол, и они, подобно парам опиума, оказывают свое обычное действие. Он с удовольствием вспоминает, что башня Тавира наконец-то оказалась в пределах досягаемости его орудий. Это великолепно. До центра Кадиса — рукой подать. Последнее донесение, доставленное голубиной почтой, содержит план этой части города, на котором отмечены места попаданий — две на улице Реканьо, одна — на Вестуарио. Лейтенант Бертольди чуть не плясал от радости. Сейчас мысли Дефоссё, как уже бывало не раз, обращаются к лазутчику, пересылающему эти сведения, к неведомому субъекту, который, рискуя жизнью, позволяет нанести на карту эти триумфальные пометки. Кто он? Испанец по рождению или давно осевший здесь и натурализовавшийся француз? Капитан не знает, как его зовут, как он выглядит и чем занимается. Не знает, военный он или гражданский, одухотворен ли высокой идеей или движим корыстолюбием, изменник ли своему отечеству или борец за правое дело. И платит ему не он — это дело главного штаба. Со шпионом его связывают только почтовые голуби и тайные рейсы, которые некий испанский контрабандист по прозвищу Мулат совершает с того берега бухты на этот. Однако Мулат не скажет ни словечка сверх того, что совершенно необходимо. Во всяком случае дело, конечно, идет об агенте с могучими возможностями. О храбреце неустрашимом, если вспомнить только, чем он занят. И — что живет под дамокловым мечом, а верней сказать, в постоянно нависающей над ним тенью виселицы, а это растреплет нервы кому угодно. Дефоссё знает наверное, что сам он недолго бы протянул вот так — в полном одиночестве, на вражеской территории, где нельзя довериться ни одной живой душе, где каждую секунду надо прислушиваться, не гремят ли на лестнице шаги солдат или полицейских, где постоянно ожидаешь, что попадешь под подозрение, в донос, а потом — и в тюрьму, а там ждут пытка и позорная казнь, уготованная шпионам.
Орудия уже установлены на лафеты, наведены поверх парапета на бухту. Капитан встает, покидает спасительную тень и возвращается на причал, чтобы самолично руководить последней наводкой. По дороге слышит наконец донесшийся с востока грохот. Это мощное пу-ум-ба хорошо ему знакомо. Привычное ухо мгновенно определяет дистанцию — две с половиной мили. Дефоссё останавливается, всматривается туда — чуть подальше берега Трокадеро, — откуда раздался грохот, и полминуты спустя слышит второй такой же, а потом и третий. Стоя на эспланаде причала, козырьком приложив руку к глазам, Дефоссё удовлетворенно улыбается. Десятидюймовки Вильянтруа-Рюти ни с чем не спутаешь: у них такой плотный, тугой и чистый звук, дающий раскатистое гулкое эхо. Пу-ум-ба. Вот и еще один, четвертый. Умница, Маурицио Бертольди, справился с порученным делом, долг свой исполнил.
Пу-ум-ба. Пятый выстрел переполняет сердце капитана гордостью. Какое блаженство, какое наслаждение! Он впервые слышит свои гаубицы издали, со стороны, а не в непосредственной близости от огневой позиции на Кабесуэле, когда самолично проверяешь, все ли в порядке. Но все звучит, как должно. Чудесно звучит. Это наконец «Фанфан» подал голос, который чем-то отличается от других — в самом начале тон грохота чуть глуше и ниже. Радость узнавания заставляет Дефоссё вздрогнуть от странной нежности. От горделивой радости отца, увидевшего, как его сын сделал первые шаги.
— Что вы сказали? Скрылся? Вы издеваетесь?
— Нет, сеньор. Боже избави…
Долгое, напряженное молчание. Рохелио Тисон невозмутимо, не моргая и не отводя глаз, выдерживает яростный взгляд главноуправляющего полицией Эусебио Гарсии Пико.
— Вы взяли этого человека под стражу, Тисон. И отвечали за него.
— Сбежал, как я докладывал. Это бывает.
Беседа протекает в кабинете Гарсии Пико: сам он сидит за своим сверкающим полировкой и абсолютно пустым — ни единой бумажки — столом у окна, выходящего во двор Королевской тюрьмы. Тисон стоит перед ним с картонной папкой в руках. Хоть предпочел бы находиться где угодно, только не здесь.
