Джулиус не спеша побрел по коридору в кабинет, продолжая размышлять о встрече. А Гилл? Как он показал себя сегодня. Назвать Пэм «генеральным прокурором». Да, это удар. И удар в точку. Нужно будет помочь Пэм с этим справиться. Да, Гилл оказался прозорливее его самого. Сколько времени Пэм была его любимицей, и он даже не заметил в ней этой трещинки. Может быть, поэтому я не смог помочь ей справиться с мыслями о Джоне?
Джулиус включил компьютер и открыл файл «Сюжеты для рассказов». Здесь хранилась несбывшаяся мечта всей его жизни: Джулиус мечтал стать писателем. Он, конечно, печатался в своей области — на его счету была пара книг и добрая сотня статей в разных психиатрических изданиях — но ему всегда хотелось писать настоящие книги. Вот уже много лет он собирал сюжеты для будущих рассказов — черпая их то из собственной практики, то из воображения. Он даже начал некоторые из них, но так и не нашел ни сил ни времени довести до конца.
Пробежавшись по столбцу названий, он остановился на строчке «Столкновение с жертвой» и перечитал два наброска. Первое столкновение противоборствующих сторон происходило на фешенебельном лайнере, курсирующем вдоль берегов Турции. Герой-психиатр входит в казино и в густых клубах дыма замечает своего бывшего пациента, который когда-то выманил у него семьдесят пять тысяч долларов. Во втором сюжете действовала женщина-адвокат: ее подзащитный обвиняется в изнасиловании, и при первом разговоре с ним в тюремной камере она начинает догадываться, что именно он изнасиловал ее десять лет назад.
Джулиус подумал и внес новую запись: «На занятии групповой психотерапии женщина встречает человека, который много лет назад был ее преподавателем, соблазнил ее и бросил». Отличная идея. Неплохая затравка для рассказа, подумал Джулиус, прекрасно зная, что никогда его не напишет. Во-первых, есть помехи этического порядка: нужно получить соответствующее разрешение от Пэм и Филипа. К тому же требовалось ждать десять лет, которых у него, увы, не было. Но и для терапии это неплохая затравка, подумал он. Он знал, что встреча Пэм с Филипом могла дать отличный результат — если, конечно, ему удастся удержать обоих в группе и найти силы, чтобы переворошить прошлое.
Джулиус вынул листок Филипа и принялся читать, однако, сколько ни старался, так и не понял, какое отношение могла иметь к нему эта притча про моряков и море. В конце концов, он только недоуменно пожал плечами: и Филип говорит, что это должно принести ему утешение? Какое, хотел бы он знать.
Даже если нет особых причин для беспокойства, у меня всегда возникает какая-то тревога, которая заставляет меня озираться, ища несуществующей опасности. Это до бесконечности раздувает во мне малейшее раздражение и делает мое общение с людьми еще несноснее [118].
После получения докторской степени Артур некоторое время пробудет в Берлине, недолго в Дрездене, Мюнхене и Мангейме, а потом, спасаясь от эпидемии холеры, уедет во Франкфурт, где безвыездно и проживет последние тридцать лет своей жизни, редко отлучаясь из дома дольше чем на день. Он нигде не будет работать, никогда не заведет ни собственного дома, ни домашнего очага, ни жены, ни семьи, ни близких друзей, не будет ни с кем общаться, не найдет себе приятелей, станет сторониться общества — одним словом, прослывет местным чудаком, объектом досужих насмешек. До самой старости он не получит ни признания, ни поклонников и не выручит за свои труды ни гроша. Его скромная корреспонденция будет почти целиком состоять из деловых писем.
И все же мы можем узнать о нем больше, чем о многих других философах: дело в том, что Шопенгауэр удивительно откровенен в своих работах. Уже в предисловии к «Миру как воле и представлении», главному труду своей жизни, он поражает читателя необычной' для философского трактата живостью и непосредственностью языка. Четкий и ясный стиль его рассуждений явно рассчитан на то, чтобы вести прямой диалог с читателем. В первых строках предисловия он наставляет читателя, как следует читать его книгу, настоятельно рекомендуя ему прочесть ее дважды — проявив при этом необходимое терпение и выдержку. Далее он рекомендует перед чтением ознакомиться с его предыдущим сочинением «О четверояком корне закона достаточного основания», которое служит своего рода предисловием к данной книге, и обещает читателю, что тот впоследствии будет ему за это благодарен. Затем он убеждает читателя, что тот получит еще большую пользу, если предварительно ознакомится с работами великого Канта и божественного Платона. Однако, добавляет Шопенгауэр, он обнаружил у Канта серьезные ошибки, которые и обсуждает в приложении к своей книге (оно также, по мнению автора, должно быть прочитано прежде). Кроме того, он высказывает замечание, что те из читателей, которые имели уже возможность ознакомиться с Упанишадами, будут наилучшим образом подготовлены к пониманию его книги. И, наконец, в заключение он замечает (и весьма обоснованно), что читатель, возможно, придет в негодование и почувствует нетерпение от столь дерзких просьб автора, нескромно посягающего на его бесценное время. Не странно ли после всего этого, что человек, столь откровенно и непринужденно беседующий с читателем, был так холоден и неприветлив в жизни?
Вдобавок к главной книге, многое можно почерпнуть в его автобиографических записках, которые он назовет «Ειζεαυτου» (в переводе с греческого «О самом себе»). История этой рукописи до сих пор покрыта тайной, и о ней известно лишь следующее.
Под конец жизни вокруг Артура собрался небольшой кружок страстных поклонников, или «евангелистов», которых великий мастер только терпел возле себя, но никогда по-настоящему не любил. «Евангелисты» нередко слышали, как их учитель упоминал некую автобиографическую рукопись под названием «О самом себе», над которой он работал на протяжении последних тридцати лет жизни. Однако после смерти мастера начнется нечто странное: рукопись исчезнет. После тщетных поисков «евангелисты» обступят Вильгельма Гвиннера, душеприказчика Шопенгауэра, и примутся расспрашивать его о пропавшем документе. Гвиннер сообщит им, что «О самом себе» более не существует, так как Шопенгауэр приказал ему сжечь ее сразу после смерти автора.
Однако через некоторое время Гвиннер неожиданно опубликует первую биографию Артура Шопенгауэра, в которой, по утверждению «евангелистов», они признают части из «О самом себе» — в одних местах прямо процитированные, а в других пересказанные издателем. Переписал ли Гвиннер рукопись, прежде чем сжечь ее? Или он вообще не сжигал ее и просто выкрал из архива, чтобы воспользоваться ею позже? Споры об этом будут вестись долгие годы, пока, наконец, другой ученик Шопенгауэра не воссоздаст рукопись по книге Гвиннера и по другим работам Шопенгауэра и не опубликует. «Ειζεαυτου», которая и выйдет впервые на сорока семи страницах в конце четырехтомника «Nachschlass» (посмертные произведения) Шопенгауэра. «О самом себе» представляет собой довольно странное произведение: каждый его абзац сопровождается комментариями, подчас более пространными, чем сам текст.
Как же получилось, что Шопенгауэр никогда и нигде не работал? История его самоубийственной попытки сделать карьеру составляет еще одну яркую страницу его биографии, ныне непременно упоминаемую в любом жизнеописании великого философа. В 1820 году, в тридцать два года, Шопенгауэр получит предложение занять место приват-доцента на кафедре философии Берлинского университета — должность весьма незначительную и к тому же малооплачиваемую. Что же он? делает? Недолго думая, он таким образом составит расписание своих лекций (под общим названием «Сущность мира»), что оно будет полностью совпадать с лекциями Георга Вильгельма Гегеля, председателя факультета и самого признанного философа того времени.
В то время как две сотни восторженных студентов в первый же день набьются в аудиторию на лекцию Гегеля, послушать Шопенгауэра придут только пятеро. Он обратится к своим слушателям со страстной проповедью, в которой объявит себя мстителем, пришедшим освободить посткантианскую философию от бессмысленных парадоксов и порочного, невразумительного языка современной философии. С самого начала будет ясно, что Шопенгауэр имеет в виду не кого-нибудь, а именно Гегеля и его предшественника Фихте (помните юного пастушка, который сделался философом и прошагал через всю Европу, чтобы встретиться с Кантом?). Естественно, такие речи никак не поспособствуют ни его сближению с факультетской профессурой, ни лично с Гегелем, и, когда в следующем семестре желающих посещать занятия Шопенгауэра вообще не найдется, его краткой и безответственной академической карьере придет конец — до конца своих дней он больше не прочтет ни единой публичной лекции.
