— А жена?
— Не женат, я же вам говорила!
— Тридцать пять? Да, жених постарел. А живет он?
— В Москве и в Ганновере. Ты понимаешь, с ним потрясающе. Легко молчать, легко смеяться, легко обо всем говорить. Галь, я совсем не напрягаюсь, вот в чем дело. Мы вместе провели три дня, и ни одной неловкой ситуации.
— Да-а-а, три дня — это срок, я согласна. Ну, человек в командировке, то есть в отпуске. Ты что, не знаешь про командировочный синдром?
— Я знаю про командировочный синдром. Но здесь-то другое — типаж. Вот мне тридцать лет.
— Двадцать девять.
— И за все свои тридцать лет я практически не встречала людей, излучающих
a — такую укорененность в жизни плюс
б — такую радостную легкость бытия.
Позитив, как теперь говорят.
— Ах, это? Так ты же вращаешься совсем в других кругах, где одни психопаты да гении…
Томина была права. Я увлеклась своей «рождественской историей» настолько, что позабыла обо всем. Это «все» не имело значения. Бернаро, Город, рыцари, профессор Синеглазов, матрица Мелентия — все по-прежнему представлялось каким-то далеким сном. Только сначала это «все» задвинула куда-то за кулисы моя депрессия, а теперь гнала мысли об этом поглотившая меня эйфория. Такого праздника в моей душе не было давно, и был ли вообще — не помню.
Я очнулась только тогда, когда пришел факс о смерти Вадима Арефьева — секретарь положила его на стол в числе других новостей. В факсе буднично и просто сообщалось, что заслуженный артист России, лауреат международных конкурсов Вадим Арефьев скончался на гастролях в Омске от передозировки снотворного.
Глава десятая. Город пяти персонажей
Смерть Арефьева вернула меня на землю, где я очнулась в абсолютном одиночестве. Проскурин уехал с немцами на комбинат, Фрониус на нервной почве лежала с температурой, Томина пропадала на семинаре. Дуняшин с башкой ушел в предпраздничный номер, что-то там у него не срасталось. Обсудить ситуацию было не с кем, и, засидевшись допоздна в редакции, я все смотрела в окно, где ползли одинаковые трамваи. Накануне неожиданно наступила резкая оттепель, пошел дождь, ветер сдирал мишуру с деловитых ёлок и тащил по сугробам. На моей памяти такой жути в Городе не было никогда.
Дверь открылась, и возник Матвей Рольник, педагог-репетитор Балета Крутилова. Сейчас он руководил театром.
— Елизавета, здравствуйте. Я без звонка… Был уверен, что застану вас в редакции.
— Проходите, Матвей. Что случилось?
— Что случилось? М-м-м. Умер Арефьев. А я. Я должен кое в чем признаться.
Я кивнула на кресло напротив.
— Выходит, что вы были правы. Теперь все рыцари мертвы.
Я выжидающе молчала.
— Так получилось, я нечаянно подслушал, о чем вы спрашивали Нику Маринович. Ваш телефонный разговор. Я ведь знал про их общество, еще тогда, в институте. Они были сильно старше и один другого талантливее. Пытался к ним прибиться, а они, конечно, и близко не подпускали. Да я тогда совсем щенок был. И как же я им завидовал! А как Крути-лову всю жизнь потом завидовал! Бог знает чего ему иногда желал. А сейчас все бы отдал, чтобы он был жив. Вот так.
Матвей помолчал. Было видно, как трудно ему говорить.
— Ника тогда отказалась с вами разговаривать, бросила трубку. А я начал приставать, расспрашивать. Ну, она и рассказала, что у Георгия было в городе любимое место — на берегу речки возле кладбища в Разгуляе. Там еще каменный идол стоит. Георгий утверждал, что это знаковое место и здесь проходит невидимая граница между жизнью и смертью, между нашим и потусторонним миром, и что такое соприкосновение миров может быть только в знаковом месте. Но только не в столице, а в провинции.
— Опять теория провинции… И что же?
— Ну, я отправился туда. Да, речка, ничего особенного. Походил-погулял часа два. А потом появились стишки, как будто кто-то их нарочно нашептал:
Поворот реки направо,
За четвертой переправой
На обрыве — прошлый век,
Смотрит с берега ковчег.
Вниз стволом растет береза,
Вверх ручьем пробились слезы.
Здесь получишь ты ответ,
Белых рыцарей секрет.
— Понятно. Значит, это написали вы?
— Да ничего я не писал. Сказал же — будто налетело. Я сроду не писал стихов. По русскому всегда имел три с минусом. А тут не знаю, что такое. Потом принесли приглашение на юбилей вашей газеты, и я подбросил вам записку. Решил так подшутить. Я думал, вы меня узнали.
Я покачала головой.
— Мы еще с вами танцевали под оркестр. Я даже удивился — классно. Помните? Это был я. И вот теперь все рыцари мертвы, и эти смерти будто бы случайны. Вы знаете, что дело Водонеева закрыто?
— Знаю. Но существует пятый.
— Как пятый? Ника ничего не говорила.
— Есть пятый рыцарь, и его зовут Магистр. Об этом мне сказал Арефьев. И на картине Фомина он был. В кулисе.
* * *
Магистр. Магистр. Магистр. Я приползла домой и, не раздеваясь, рухнула на диван. Мне кажется, я не спала, но потом оказалось, прошло два часа, и даже появились силы.
Магистр. Магистр. Магистр. Я поджарила лук с макаронами, запила это чаем и, выключив свет, уставилась в окно на кромку леса с редкими огнями. В провинции — граница между тем и этим миром, между реальностью и ирреальностью… Да, прав Крутилов. И в Бикбарде я чувствовала то же. И оттого эта иллюзия со временем: оно течет «назад».
Магистр. Магистр. Магистр. Пытаясь оторваться от земли, воспарить, столица устремлена в небо; провинция, наоборот, ухватилась, вцепилась за землю, растеклась по земле и зарылась в землю. Об этом есть у Фомина (у философа Гурина). Земное, земляное притяжение меняет и структуру времени в провинции. Оно тягуче и инертно. Отсюда эти хтонические смыслы. Я ощущаю их везде. Уверена, Крутилов говорил о хтонических смыслах, так ощущаемых в провинции. Он по наитию нашел «границу» Синеглазова.
Магистр. Магистр. Магистр. Не отдавая себе отчета, я несколько раз написала это слово на стекле левой рукой. Потому что левая — это правое полушарие, то, что связано с подсознанием. Магистр — последний. Я закрыла глаза, а когда открыла, меня ударило: во всех трех словах первые три буквы чуть выступали над остальными: МАГистр, МАГистр, МАГистр.
Господи, как же я сразу не догадалась!
Часы показывали половину двенадцатого. Едва на них взглянув, я схватила телефон и нажала кнопку «Артур».
Мучительно долго длилось соединение, еще дольше звучали гудки, и когда мое сердце застучало нестерпимо часто и уже колотилось где-то в горле, раздался короткий щелчок и сразу голос Бернаро:
— Наконец-то ты позвонила.
Вдохнув побольше воздуха, я сказала как можно спокойнее:
— Нам нужно поговорить, это срочно.
— Я сам тебе звонил… Конечно, нужно.
— Ты знаешь, что умер Арефьев?
— Нет, не знаю. Где? Что случилось?
— Ты остался последним, Артур. — И опять в трубке образовалась такая тишина, что я слышала стук собственного сердца. — Прости. О том, что ты — Магистр, я должна была догадаться раньше. На выставке у Фомина.
Пауза.
— Ты позвонила только из-за этого?
Пауза.
— Ну, хорошо. Когда поговорим, сейчас?
— Нет. Лучше завтра. Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Завтра в три в баре «Рим».
* * *
Завтра в три в баре «Рим» я смотрела на Бернаро и не узнавала его. Передо мной сидел абсолютно другой человек. Не человек, а манекен. Разглядывая бледное, тонко очерченное лицо, я не могла найти и следа той ироничной уверенности, которая так в нем завораживала. Ни уверенности, ни черного блеска в глазах — одна усталость.
— Понятия не имею, как ты об этом узнала, — наконец, начал он, — то, что эти смерти не случайны, я и сам понял только после гибели Марка. И не хотел в это поверить. Потом мне позвонил Вадим. Недели три назад. В общем, мне понятно, что здесь происходит.
— «Если не поможет Магистр — значит, нам не поможет никто». Так мне сказал тогда Арефьев.
— Я внутри ситуации, Лиза. А человек, который внутри, помочь не может. К сожалению. Максимум что он может — это ее оценить. И оценить не очень объективно. Ты что-нибудь слышала о теории Евгения Синицына?
— Нет.
— Евгений Синицын, учёный и писатель из Новосибирска написал книгу «Тайна творчества гениев», где объяснил природу гениальности — не больше и не меньше. Его довольно остроумная теория, с помощью которой можно прпоникнуть в «механизм» творчества гениев, лежит стыке кибернетики и психологии и во многом построена на теории психологических типов Юнга. Так вот, математик Синицын выделяет восемнадцать факторов. Там гениальность — это вдохновение, фантазия, воображение… А среди прочих и стремление к превосходству. Стремление к превосходству, понимаешь? Но главное — это психонейрофизиологический комплекс, который у гения совершенно иной, чем у обычного человека и отличается, как чёрное от белого. Как известно, психонейрофизиологический комплекс — это сознание и бессознательное. Так вот, по Синицыну (вслед за Юнгом), гений творит за счет бессознательного, каким-то неведомым образом черпая импульсы из коллективного бессознательного. А это архетипы, символы и прочее, все то, что накопило человечество за всю свою историю. Гении, пророки одержимы творчеством, и это творчество всегда есть определение собственного центра. Толпа, то есть люди с «неразвитыми информационно-смысловыми структурами», не может оценить гения и будет всячески его уничтожать, изживать, как инородное тело. Гений может общаться лишь с гением, и гении — одна семья, разбросанная в пространстве и, что хуже, во времени. То есть, в истории человечества.
