Ел он отчаянно быстро, поглощая еду прожорливо, как животное. Чистое насыщение ценилось им превыше остальных требований к желудку. Если он ничего не говорил, это значило, что старания матери его удовлетворили.
Она редко ела при нем. Обычно стояла немного сзади и смотрела, как блюда исчезают у него во рту, и добавляла из кастрюли. Пища исчезала в течение нескольких секунд. Затем он издавал урчащие звуки, долженствующие показать его удовлетворение, куском хлеба вытирал соус на тарелке. Никаких разговоров.
Его единственной нежностью были фрукты. Сладкий белый виноград, столь любимый им, напоминал ему о винограде, который рос на анатолийском высокогорье, в деревне его детства и юности. Там же росли и абрикосы, и зрели они на деревьях, а не в ящиках на рынке. Поэтому если он видел виноград этого сорта или зрелые абрикосы, то не думая покупал их и приносил домой.
Мать тоже покупала фрукты где только можно. Но он отличал, какие фрукты купила мать, а какие — он. Выбор матери только доказывал лишний раз то, что не требовало доказательств, — никто, кроме него, не мог выбрать достойный экземпляр. В нем билась жилка утонченного ценителя. Он брал в руки дыню и погружался в ее исследование, вертя ее во все стороны, находил точку, самую мягкую, самое брюшко дыни, совал к ней нос и втягивал в себя запах. Так он решал пригодность дынь. Арбуз он обхаживал по-другому. Он взвешивал его в руке и шлепал по нему, затем как-то особенно оглядывал его. Я так и не научился этому искусству. Секрет он унес в могилу.
Ужин заканчивался турецким кофе. Это была еще одна причина, по которой мать почти не сидела с ним за столом. Она должна была точно угадать время подачи кофе. Ведь чтобы сварить его — требовалась одна минута. Отец любил кофе с пенками, горячий, сразу же за фруктами. И ему нравилось, как мать готовит кофе. Единственное одобрение, высказываемое матери, касалось именно кофе, он упоминал moussaka — изумительное смешение, или tass kebab — сочность. Не могу представить, чтобы он любил мою мать плотски так же нежно, как он любил дыни, кофе и еду.
После еды на его лице проступало изнеможение. Я всегда считал, что он устает только после еды. Но теперь я знаю, что поспать для него после еды было таким же естественным желанием, как для насытившегося хищника. Сразу же, допив последнюю каплю кофе, он вставал и направлялся к кушетке. Там он вытягивался на боку, ладонь под голову и через тридцать секунд засыпал. Еще через минуту — храпел.
После этого мать могла доесть остатки ужина, оставленные на столе. Она ела медленно и вдумчиво, в том состоянии успокоения, которое следовало за возбуждением, в настрое полного умиротворения, которое следовало за горячкой. Она ела спокойно и слушала храп хозяина. Она выдержала еще одно испытание ужином. Как обычно, блестяще.
Отец просыпался так же внезапно, как и засыпал. Если игра должна была состояться у Вассерманов, Клипштейнов или Шпигелей, то он кричал: «Эвангеле, вызови такси!» Если игра была у нас дома — «Томна, приготовь стол!» Приготовление стола означало — снять круглую восточную подстилку, вытереть пыль и накрыть специальный коричневый войлок. Он сам расставлял пепельницы, приносил карты и листы для ведения счета. Лишь только он заканчивал — прибывали гости. Все без лишних слов устремлялись к столу и закрывались в комнате. Игра начиналась. Мать и я оставались одни.
Если была зима, то, поскольку дом плохо прогревался, продуваемый всеми ветрами, отец забирал в столовую оба электронагревателя, что были в доме, и ставил их на старомодные стеклянные шкафчики, стоящие по бокам от большого окна, выходившего на пролив Лонг-Айленд. Зимний холод подбирался со стороны пролива, комнатка, где мы оставались с матерью, быстро промерзала. Помню, как она сидела и читала в углу. Она выглядела утомленной, но не от физической работы, а от напряжения, сопутствующего атмосфере тех полутора часов, во время которых ей приходилось общаться с мужем. Облегчение приносило сонливость, но она была настроена решительно, хотела спасти остаток вечера для себя. Ее веки закрывались, голова клонилась, но она не поддавалась и продолжала читать. Она не собиралась полностью отдаваться на милость победителя.
Или из-за того, что так легче бороться со сном, или из-за того, что действительно эта комната в готическом стиле была очень холодна, она вставала и шла к самой большой батарее в комнате, доходившей ей до груди. Она клала книгу на батарею, облокачивалась о нее и читала. Я уходил в другой конец комнаты, придвигал к другой батарее стул как можно ближе — там я готовил уроки. Маленький Майкл спал. Периодически из столовой доносилась перебранка или смех мужских голосов. Кто-то проигрывал и выговаривал партнерам. Или выигрывал и смеялся над неудачей противника. Мать и я, слыша голоса, кидали взгляды друг на друга и улыбались, довольные нашей другой компанией. Вот где родилась наша конспиративность.
Я помню, как много раз глядел на нее и думал, что она покинута, хотя она не давала к этому никаких поводов. Более того, она предпочитала вообще не общаться с мужем. Хотя в 12 лет я и понятия не имел о сексе, я чувствовал, что ею пренебрегают, ощущал ее боль так же, как и она — мою. Поэтому мы стали союзниками.
Один раз, когда игра была в самом разгаре, отец позвал меня. Мама знала, что на следующий день у меня должен быть экзамен. Мы поглядели друг на друга. Я помедлил с ответом. «Эвангеле-е!» — зычно прокричал отец еще раз. Его тон, всегда безапеляционный, в присутствии друзей за столом, был груб, как понукание ослу. У меня от него просто дрожали поджилки, чего, собственно, отец и добивался. Я поднялся и собрался идти вниз, чтобы узнать, чего он хочет, хотя прекрасно знал, что надо сесть на велосипед и сгонять в «Деликатессен», что напротив станции, за фунтом виргинской ветчины и полфунтом швейцарского сыра. Один из игроков намекнул, что он не прочь заморить червячка.
Но на плечо опустилась рука матери, останавливая меня и опуская на стул. Ее движение было мягкое и грациозное. Она крикнула: «Он уже спит, Сэм!» (Перед друзьями она всегда называла его Сэм.) Она сама спустилась в столовую и, проходя мимо, надавила на мою голову, мол, не высовывайся. Я сел на пол рядом с кушеткой, на которой отец спал, и продолжил учить. Она расспросила отца, что надо. Но он не мог послать жену за закуской на велосипеде! И тот его друг, пожаловавшийся на голод, сказал, что есть больше не хочет. Мать ушла на кухню к морозильному ящику и приготовила им перекусить. Затем она вернулась ко мне, села в кресло рядом и улыбнулась.
Теперь, сидя на ступеньках, залитых солнцем, мы знали, что мы выиграли.
— Эв! — сказала мать. — Я не жалуюсь на него. Я всегда могла сытно покушать, он не был бабником и каждую ночь спал дома. Чего было еще желать?
Я промолчал. Действительно, чего еще?
— У многих женщин мужья хуже! — вздохнула она с облегчением.
Я взглянул на нее. Глаза закрыты, голова откинута назад. Она отдыхала, ничего не желая, кроме отдыха.
— Я не жалуюсь, — пробормотала она.
А я вспомнил тот день, когда она тоже сказала: «Я не жалуюсь!» Это было в 1936 году, за месяц до моего поступления в колледж. Отец к тому времени обнаружил, что за его спиной что-то затевается, что я не только подал документы в какой-то колледж, а в самый что ни на есть Айви.
В тот год он размахнулся на очередную попытку возродить свой былой бизнес. Проанализировав новую ситуацию на рынке ковров и свое новое финансовое состояние, он купил гораздо меньший, чем прежде, магазин и переехал с остатком товаров на новое место. Он думал, что я буду помогать ему. Он ждал, когда я закончу школу. А фактически просто рассчитывал на меня, потому что у него не осталось денег на наем старых продавцов, грузчиков и клерков. Я был его старший сын, отец ожидал по праву традиции, чего и следовало ожидать, — что я вырасту и возьму на себя часть бремени. Более того, не я ли сам, как он говорил, кормился всю жизнь от этих самых ковров!
— Ты должен мне! — заревел он, узнав, что есть что. — Ты — идиот! Ты должен мне!
Он орал, а в ответ получал только молчание и склоненную голову. К тому времени я уже был натренирован.
А мать сделала совершенно неожиданную вещь. Единственный раз, сколько я ее знал, она сделала попытку объяснить ему, что я должен найти свой путь, и намекнула, мягче некуда, что, возможно, бизнес по импорту восточных ковров и подстилок более невыгоден. И еще, что молодой человек — на распутье жизни, что он может найти лучшую дорогу, нежели предлагаемая отцом. Когда она высказала свои доводы, с лицом, бледным от страха, с лицом — маской жены-рабыни, он повернулся к ней и тяжело посмотрел ей в глаза. Его лицо изменилось: он понял, что дело совсем не во мне и не я был инициатором абсолютно эгоистичного и сумасбродного шага в сторону либерального колледжа искусств. Это ОНА вбила идею в мою голову. Это ОНА усиленно старалась, чтобы идея не выветрилась из моей головы с течением времени!
