Тут было найдено и обследовано тридцать три жилища. Поселение погибло от пожара. Деревянные стенки и подпорки обуглились и только поэтому сохранились на протяжении тысячелетий.
— Может быть, и тогда, — сказал я, — среди этих первобытных славян была девочка по имени Люда… Это имя славянское. Людмила — людям милая… И тоже проявила себя на этом пожаре — спасла жизнь жене завфермы. И она также доливала молоко коров, от которых остались кости у печей, водой из этой же реки. Может, даже этой самой водой, потому что если закон сохранения материи, который ты изучала в школе, правильный, то с тех пор не пропала ни одна капелька, ни одна молекула воды. И первобытная Люда так же, как ты, делала этой доярке искусственное дыхание, разводя ей руки в стороны…
— При искусственном дыхании руки не разводят в стороны, — возразила Люда. — Теперь это делают иначе.
— А как? Ты б мне показала на практике. Вот, скажем, я потерял сознание…
Я лег на землю и раскинул руки.
— Ты в самом деле хочешь, чтоб я тебе это показала? — искоса, странно, испуганно решаясь на что-то очень важное, посмотрела на меня Люда.
— Конечно.
— Теперь искусственное дыхание делают изо рта в рот… Два вдувания воздуха и пятнадцать толчков в грудь. Закрытый массаж сердца…
Она опустилась на колени и прижалась губами к моим губам. Это было как поцелуй. Я обнял ее, и руки мои сами потянулись, чтоб погладить ее так, как я привык и как мне хотелось. Но я не сделал этого. Я осторожно ее приподнял и встал сам. Сердце у меня колотилось так, что не помог бы никакой закрытый массаж.
Вечерело. Мы возвращались домой. Люда шла рядом со мной, легкая, молчаливая, как-то сразу повзрослевшая.
Воздух, хорошо промытый, очищенный рядом фильтров — лесом, лугом, рекой, — застыл и льдисто блестел. Он удерживал все накопившиеся за день запахи, и, если бы они обладали цветом, можно было бы увидеть, как мы вступили в розовато-фиолетовое облачко запаха чабреца, в зеленую лужу духа глухой крапивы, в коричневатый поток грибной затхлости.
Николай говорил когда-то, что наука делается тремя способами: либо путем строгого планирования и последовательного выполнения всего намеченного, либо способом «проб и ошибок», или, наконец, внезапными озарениями, серендипити.
Но не так ли все происходит и просто в человеческой жизни? И в любви? И в жизни всего не спланируешь, и так же точно приходится идти путем проб и ошибок, и хорошо, если это такие ошибки, что их можно исправить. А изредка у всех людей, у каждого человека вспыхивает серендипити. И ты в такую минуту не выбрасываешь попавшийся тебе на глаза клочок газеты, а прячешь его в карман, а потом оказывается, что девочка, к которой ты приехал, станет твоей судьбой, а все, что было до нее, — лишь пробы. Пробы и ошибки.
— А откуда ты все это знаешь — про искусственное дыхание? — спросил я.
— В школе учили, — не сразу ответила Люда. «Всему в школе не научишь», — подумал я. Была когда-то такая бодрая песенка:
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой.
Пряталась в этих словах очень утешительная и прелестная мысль: не рыпайся. Занимайся своим делом. Когда понадобится — прикажут. И ты станешь героем. Не хуже других. Твой героизм зависит не от тебя, а от того, кто приказывает. А ты только исполнитель героических указаний.
Но в жизни все это не совсем так, как в песне, а чаще совсем не так. Героем становятся не по приказу. И не все герои, наверное, даже сознают свой героизм. Как Люда. Обыкновенная девочка, а «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».
А какими, в самом деле, были эти герои? Писатели, которые рассказывали, ну, хоть о молодогвардейцах, люди серьезные. И в своих сочинениях они думали и рассуждали вместо своих героев и придали им черты серьезные. Но в действительности молодогвардейцы не были такими, как эти писатели. Они были такими, как Люда. А может быть, и такими, как я.
— Рома, — сказала Люда. Она смотрела под ноги. — Мы в школе по литературе учили про девичью гордость… И я все это понимаю… Но все равно я должна тебе сказать… Если б ты знал, как я не хочу, чтоб ты уезжал! Неинтересно мне без тебя.
— Мне без тебя тоже неинтересно.
Удивительная девочка. В самом деле. Без дураков. Ее нельзя не уважать. И ее всегда будут уважать, как всегда уважают человека, способного с такой беззаветной отчаянностью говорить правду.
После ужина Илья Гордеевич поднялся со мной в комнату, где я жил, сел на стул и, поглаживая усы, сказал:
— Говорили мы с женой, с Оксаной Митрофановной… И даже с председателем говорили. В общем, я вам, к примеру, скажу, что подходящий вы для колхоза человек. Но не в колхозе тут, значит, дело…
Он помолчал, решился на что-то и посмотрел прямо на меня.
— Есть у нас такая, к примеру, пропозиция, чтоб остались вы у нас. Если вы это всерьез про Людмилу. Поживете у нас, как сын, значит, пока Люде законный срок для этого дела подойдет. Хата — ваша… Не для себя строили, для детей. Правда, не дожил Степа. Его эта комната была.
— А что с ним случилось?
— Утонул.
Значит, старший брат Люды утонул. Может, поэтому они так настороженно слушали историю о том, как Виля учился плавать. И может, поэтому Люда лучше, чем другие, изучала, как делать искусственное дыхание.
— Спасибо, — сказал я. — Только…
Мне очень многое хотелось и следовало сказать. И то, как я тронут тем, что Оксана Митрофановна и он предложили мне остаться у них вместо сына, и то, что они меня признали достойным своей дочки, а я, по правде, ей и в подметки не гожусь. И то, какие они мне все близкие и родные люди. Но вместо всего этого я сказал:
— А как же завод?
— Ну, с заводом это у вас теперь просто, — с облегчением усмехнулся Илья Гордеевич. — Подал заявление — и через две недели ты уже колхозник.
— Нет, — сказал я, — не буду вас обманывать, Илья Гордеевич, не останусь я в колхозе. Буду ждать Люду в городе.
— Понятно. — Илья Гордеевич встал со стула, тяжело вздохнул. — Только мы с женой не согласимся на это. С кем мы останемся? Кому хату оставим?
Жалко мне его было немыслимо. Но что я мог сказать? Что мы будем приезжать на лето? И я поступил мудро, сказал то, что говорил в подобных случаях наш председатель завкома Павел Афанасьевич Мокиенко.
— Не будем спешить с решением. Время покажет.
Тяжелее всего мой отъезд перенесли куры. Они сложили головы. Зато был знатный обед. Жареные куры порхали по тарелкам. Я по примеру первого заместителя Председателя Совета Министров заранее припас бутылку с колодезной водой, поставил ее перед собой, и, как ни убеждал меня председатель колхоза отказаться от водки и выпить хоть стаканчик меда, который будто бы легче, я не согласился.
Люда собрала со стола тарелки, чтоб принести другие, чистые, и вдруг вся стопа выскользнула у нее из рук, грохнулась на пол. Несколько штук разбилось. Как она, бедная, растерялась, как покраснела! В глазах у нее показались слезы.
— К счастью, к свадьбе, — сказал председатель.
— Ничего, — утешил я Люду. — В этом культурном слое археологи будущего отыщут каждый осколочек, склеят их между собой, выставят эти тарелки в своих самых знаменитых музеях и навеки прославят твое имя в своих диссертациях.
Настоящий спорт — это всегда здорово. Но иногда это бывает так здорово, что мороз по спине.
Если меня спросят о том, что было самым прекрасным из всего, что я видел за всю жизнь, я отвечу: «Это было на футбольном матче «Динамо» Киев — «Спартак» Москва». На стадионе — голова к голове, как семечки в подсолнухе. В перерыве между таймами в самом центре зеленого поля расстелили ковер. С трибун он казался носовым платком. Репродукторы, сразу сбавив тон, объявили: «Григ, Песня Сольвейг». Зазвучал низкий женский голос, который слился с виолончелью. На ковре появилась девушка. С вольными упражнениями.
Что значит вообще вольные упражнения? А что значит вообще литература? Или музыка?
Но эта девушка, и эта музыка, и это зеленое поле, и эти сто тысяч человек, которые смотрели на нее, — все это вместе и составляло то, что делает жизнь прекрасной, а людей добрыми и способными на важные и правильные решения.
А когда я принял это свое важное решение? Я вспомнил, как мы с Людой сидели у реки на мостках, с которых женщины полощут белье. Струилась вода, и словно под ветром покачивались длинные зеленые волосы — подводные травы. На подводном лугу поблескивала хромом стайка мелких рыбешек, как магнитные стрелки, повернутых головами в одну сторону. Они были неподвижны, несмотря на течение. Потом вдруг, в одно мгновение, все они повернулись на месте в другую сторону и снова замерли.
Как они сообщались между собой? Удивительная штука. И непонятная. Ну вот представить себе современные, оснащенные самой новой, совершенной техникой подводные лодки. Или самолеты. Разве могли бы они, даже при этой технике, так быстро передавать друг другу сигналы и выполнять их, координировать свои движения, как эти рыбки? Да и удерживаться так на одном месте, несмотря на течение? Не сдвигаясь ни на миллиметр?
