О да, подумал он, саркастически усмехнувшись, предлогов и отговорок хоть отбавляй. И все они кажутся достаточно резонными и вескими, чтобы оправдать его поведение. Спрятавшись за ширму неписаного соглашения с Джан, которая гарантировала ему сохранение инкогнито в уплату за спасение от краха ее распроклятого журнала, он чувствовал себя в полной безопасности и зарабатывал достаточно денег, чтобы воздать ей за все щедроты. И чем же он поплатился за это? Не только своей гордостью и мечтой о «великой идее»: раболепно угождая ее капризам, он поплатился и врожденным чувством достоинства.
И конечно же, Мойл имел, черт побери, все основания презирать слабовольного лицемера, каким он стал.
Но все же почему Джан предала любовь и дружбу, которые, как ему казалось, связывали их? Или она действительно всего-навсего «похотливая сука», какой ее себе представляет Мисс Колючка?
Он не верил, что она такая. Быть может, он и не по заслугам идеализировал Джан, забывая об ее алчности и сексуальной ненасытности. Но по натуре своей она была великодушна и добра. Легкость и непринужденность, с какой она вела разговор, делали ее очаровательной собеседницей. Мужчина любит женщину не за ее душевные качества. Впрочем, так ли это? Ему могут быть чужды и неприятны ее манеры и взгляды, и все же он оказывается в плену ее веселых глаз, блестящих ярких волос. Именно этим и взяла его Джан.
Любил ли он ее? Если любовь — это отвлеченное чувство, которое захватывает всего человека, проникая до «мозга костей», тогда нет. Но если любовь — это легко возникающая привязанность, переходящая в страсть и нежность, то именно этому чувству он и поддался. И желанию, будь оно трижды проклято, размышлял он.
Он обвинял себя в самообмане и симуляции, тогда как он должен был посвятить себя служению «великой идее».
Так он разговаривал сам с собой, и понемногу его душевное смятение улеглось. Не стоит сердиться на Джан, решил он. В сердце его еще теплилось чувство благодарности к ней. Как бы она ни вела себя с ним в последнее время, он не мог забыть того, что она сделала для него. Уж если на кого-то сердиться и кем-то возмущаться, то только самим собой, ибо своим поведением он дал ей возможность дискредитировать себя в глазах такого человека, как Мойл. Вопрос об их отношениях с Джан надо решать немедленно, положив конец джентльменскому соглашению, которое они заключили.
Последний номер журнала уже в производстве. Он уйдет от нее, оставив дела «в ажуре», приведя в полный порядок отчетность, и сбросит с себя, слава богу, груз тягостной ответственности за «Герлс»!
Дэвид стал подниматься по отлогому берегу реки. Сгущались сумерки, но в душе его разгорался огонь надежды, пробиваясь сквозь пелену разочарования самим собой. Остро переживая стыд за бесцельно потраченный год, за противоречивость чувств, измучивших его, он поклялся впредь не отрекаться от надежды, которая, подобно путеводной звезде, всегда будет светить ему.
В тот вечер он не пошел к Джан.
Необходимо, думал он, вновь обрести душевное равновесие, прийти к уверенности, что он сможет встретиться и поговорить с ней достаточно выдержанно и спокойно.
Он подумал, что, опьяненный Джан, уже много месяцев ничего не слышал о Мифф и ее детях, и почувствовал непреодолимое желание пойти к ним и узнать, как они живут.
Оп вспомнил также, что давным-давно не справлялся о Тони. Несколько раз он звонил Тревору Макдонеллу, но в клинике никто ничего не знал о мальчике. Макдонелл, но-видимому, забыл о его существовании, как, впрочем, и сам Дэвид. Не заглянуть ли ему к бабушке Тони, может, за это время она получила от него какие-нибудь известия?
Когда он вошел к себе в комнату, из его кармана выпала на пол листовка, которую он подобрал на улице. Он чуть не наступил на жалкий, заляпанный грязью желтый листочек, который подлетел к нему, словно моля спасти от грозящих затоптать его ног. Дэвид с особым волнением прочел скверно отпечатанный текст листовки.
В ней содержался призыв ко всем людям доброй воли посетить в это воскресенье митинг на Ярра-Бэнк. Целью митинга было выразить поддержку Конгрессу за международное сотрудничество и разоружение, проводившемуся одновременно с подобными конгрессами и конференциями в других странах.
Дэвид почувствовал, будто призыв этот обращен непосредственно к нему. И с новой силой ощутил, что цель, о которой говорилось в этом желтом листочке, есть и его цель, и его потянуло обратно к друзьям, которые так самоотверженно боролись за достижение этой цели. Примут ли они снова его в свои ряды? Простят ли ему его отступничество?
Наутро он был по-прежнему преисполнен решимости пойти на митинг. Пренебречь им, ради того чтобы сделать обычный доклад Джан о выполненной им за неделю работе? Об этом не могло быть и речи. Последний разговор с ней пускай подождет. Тем более что он может вылиться в тягостную ссору. Ему захотелось затесаться в толпу людей, пришедших на митинг, порадоваться вместе со всеми теми перспективами, которые, возможно, откроет этот Конгресс.
Несмотря на холодный пронизывающий ветер, на темные, предвещающие дождь тучи. Дэвид увидел, что в этот день по аллее, идущей вдоль берега реки, двигалось значительно больше людей, чем обычно.
Было время, он частенько гулял но этой аллее, упиравшейся в выжженную солнцем поляну, которая считалась удобным местом для собраний, где каждый мог излить свои горести, высказать свои надежды, предложить панацею от болезней души и тела. Медленно идя вперед, он думал о том, что еще совсем недавно относился к этим воскресным сборищам как к забавным интермедиям, которые посещались главным образом низами города и окраин, не знавшими, чем себя занять и куда деться.
И хотя он не был здесь уже около года, — иначе говоря, все то время, которое работал на Джан, — ему вдруг стало понятно, что это одно из любимых мест встреч людей, которые, по словам Мифф, всю неделю прозябали на задворках маленьких улочек, в темных лавчонках, ютились в мрачных кварталах, где не было не только садика, но даже деревца перед домом.
Эти люди выбирались сюда вместе со своими семьями размяться, подышать свежим воздухом, послушать в качестве бесплатного дивертисмента выступавших перед ними ораторов: антисемитов, фанатичных ниспровергателей католицизма, фашиствующих молодчиков и ярых поборников евангелизма. Но для многих эта поляна на берегу реки стала местом постоянного паломничества: сюда их привлекали выступления бастующих рабочих и лидеров политических партий. Помимо хулиганов, случайных прохожих и зевак, здесь собирались стойкие последователи разных групп, которые приходили и в дождь, и под палящими лучами солнца, чтобы поддержать своих единомышленников.
Заслышав взрывы смеха или чей-то громкий звучный голос, толпа перекатывалась от одной импровизированной трибуны к другой, увлекая за собой детей, собак и переодетых сыщиков. В отдалении всегда маячило несколько полицейских в форме.
По мере приближения к поляне Дэвид все отчетливее различал обычный галдеж пререкающихся ораторов. Он поглядел немного на двигающуюся по поляне толпу, — беспрерывное перемещение тусклых и ярких красок от того, что слушатели то собирались перед кем-нибудь из стоящих на шатких подмостках ораторов, то отходили прочь. Потом последовал за стайкой детей, которые выбирались из этого столпотворения в надежде найти местечко для игр.
Двигаясь вместе с ними, Дэвид приостановился, услышав обращенный к нему призыв холеного румяного евангелиста «омыться в крови агнца». Несколько тощих экзальтированных женщин хором выкрикивали рядом с ним: «Прииди ко Христу! Прииди ко Христу, брат!»
Дэвид приветливо помахал им рукой и пошел дальше.
— Был ли у вас стул сегодня? — бойко вопрошала миловидная молодая женщина, когда он проходил мимо. Ее аудитория сначала удивленно таращила глаза, а потом оглушительно смеялась, слушая, как она многоречиво расхваливает лекарство для послабления желудка, приготовленное из какой-то травы.
А чуть поодаль тучный напыщенный старикан с нечесаными седыми космами и свисающими прокуренными усами яростно поносил «красного тигра социализма». Он занимался этим вот уже много лет, всегда на одном и том же месте, при этом слегка балаганил, зная, что всегда может рассчитывать на одобрительные реплики и хлопки своих закадычных дружков.
Ораторы всевозможных политических и религиозных толков соперничали друг с другом в борьбе за аудиторию, произнося свои речи с ящиков из-под мыла или наспех сколоченных деревянных помостов, возвышаясь над толпой на три-четыре фута. Обрывки молитв и песнопений перемешивались с хулой в адрес сторонников вивисекции и коммунистов. Воинственного вида молодой рабочий требовал проведения забастовки портовиков — в ответ слышались протестующие крики и бодрые возгласы его друзей: «Правильно! Правильно!» Дэвид хотел было остановиться и послушать этого оратора, но увидел, что трибуна, над которой развевался голубой флаг с белым голубем — символ Совета мира, уже установлена.
