— Не за что, — добавляет он. — Это честь для меня.
«Это честь для меня». В его устах это совсем не напоминает расхожую фразу из старого фильма. Я думаю об упущенном времени, и мое сердце лихорадочно бьется. Секунды и часы навсегда уносятся с кончиков пальцев, словно снег в темноту.
Мы просто сидим. Я отчаянно подбираю фразы, любые, лишь бы остаться в машине, но слова не идут на ум, и секунды убегают одна за другой.
Наконец я выпаливаю:
— Сегодня все было ужасно, не считая этого.
— Не считая чего?
Жестом я указываю на нас. «Тебя и меня. Все было ужасно, кроме этого».
В его глазах загорается огонек.
— Сэм.
Он произносит мое имя лишь раз, просто выдыхает его. Кто бы мог подумать, что единственный слог способен превратить мое тело в танцующее пламя! Вдруг Кент берет меня теплыми ладонями за лицо, проводит пальцами по бровям. На одно чудесное мгновение его большой палец замирает на моей нижней губе. У его кожи привкус корицы. Но он быстро опускает руку и со смущенным видом отстраняется и бормочет:
— Извини.
— Ничего… все нормально.
Мое тело звенит. Он не может этого не слышать. В то же время голова словно вот-вот оторвется от плеч и взлетит.
— Просто… Боже, это просто ужасно.
— Что ужасно?
Звон в теле резко прекращается, желудок наливается свинцом. Сейчас он заявит, что я не нравлюсь ему. Заявит, что видит меня насквозь.
— В смысле, учитывая то, что случилось… это неподходящее время… и ты встречаешься с Робом.
— Я не встречаюсь с Робом, — поспешно возражаю я. — Мы расстались.
— Правда?
Его взгляд столь пристальный, что я вижу золотые полоски в его зеленых глазах — точно спицы в колесе. Я киваю.
— Это хорошо. — Он продолжает смотреть на меня так, будто это последний шанс меня увидеть. — Потому что…
Кент умолкает, его взгляд медленно опускается на мои губы, и мое тело наливается таким жаром, что я боюсь потерять сознание.
— Потому что?.. — поощряю я его, удивленная тем, что еще не утратила дар речи.
— Потому что я ничего не могу с собой поделать. Извини, но я должен поцеловать тебя прямо сейчас.
Он кладет руку мне на шею и притягивает к себе. Мои губы покалывает от прикосновения его мягких губ. Я закрываю глаза, и в темноте распускаются прекрасные цветы, кружащиеся, словно снежинки, и колибри в моем сердце трепещут крылышками в такт. Я растворяюсь, исчезаю, плыву в пустоте, точно в своем сне, но на сей раз это приятное чувство — словно я парю, словно совершенно свободна. Другой рукой он отводит волосы с моего лица; я ощущаю каждое прикосновение его пальцев и думаю о звездах, падающих с неба и оставляющих за собой пылающий след. В этот миг — сколько бы он ни длился, секунды, минуты, дни, — когда он выдыхает мое имя мне в губы и оно смешивается с моим дыханием, я понимаю, что это был мой первый настоящий поцелуй.
Отстранившись слишком быстро, он продолжает держать мое лицо в ладонях и, задыхаясь, произносит:
— Ух ты. Извини. Но ух ты.
— Ага, — соглашаюсь я; слово застревает у меня в горле.
Мы сидим, уставившись друг на друга, и наконец-то я больше не беспокоюсь и не волнуюсь из-за того, что он думает. Я просто счастлива, купаясь в его взгляде, паря в теплом, пронизанном светом месте.
— Ты очень нравишься мне, Сэм, — тихо сообщает он. — Всегда нравилась.
— Ты тоже мне нравишься.
Не волнуйся о завтрашнем дне. Даже не вспоминай о нем. На миг я закрываю глаза, прогоняя прочь все, кроме его теплых рук, удивительных зеленых глаз и губ.
— Пора. — Он наклоняется и нежно целует меня в лоб. — Ты устала. Тебе нужно поспать.
Он выходит и открывает мне дверцу. Снег стал липким, укрыл все белым одеялом, размыл края мира. Когда мы идем по дорожке к крыльцу, наши шаги почти не слышны. Родители оставили свет на крыльце — единственный свет в темном доме на темной улице, а то и во всем мире. В его мерцании снег похож на падающие звезды.
— У тебя снег на ресницах. — Кент проводит пальцем по моим векам и переносице, и я вздрагиваю. — И в волосах.
Порхающая рука, прикосновение пальцев, ладонь на моей шее. Вот он, рай.
— Кент!
Я обхватываю пальцами воротник его рубашки. Как бы близко он ни стоял, это недостаточно близко.
— Бывает, что ты боишься спать? Боишься того, что ждет впереди?
Он печально улыбается, и я готова поклясться: он знает.
— Иногда я боюсь того, что оставляю позади, — отвечает он.
Мы снова целуемся; наши губы и тела движутся так плавно, что мы будто не целуемся, а только думаем о поцелуях, думаем о дыхании; все правильно, естественно, неосознанно и расслабленно, ощущение не старания, но полной непринужденности, свободы, и в этот миг свершается невообразимое и невозможное: время замирает. Время и пространство отступают и уносятся прочь, подобно вечно расширяющейся Вселенной, оставляя только темноту и нас двоих на краю, темноту, дыхание и прикосновение.
В своем последнем сне я кувыркаюсь, падаю сквозь воздух, но на этот раз темнота вокруг живет и пульсирует, и меня осеняет, что все это время я не была окружена темнотой, просто глаза были закрыты. Чувствуя себя глупо, я открываю их, и в тот же миг вокруг вспархивает сто тысяч бабочек, так много бабочек, так много ярких цветов, что они сливаются в единую радугу, ненадолго заслоняя солнце. По мере того как они поднимаются все выше и выше, мне открывается чудесный пейзаж, сплошь зелень и золото, залитые солнцем поля и окрашенные розовым облака, плывущие подо мной; воздух вокруг прозрачен и ароматен, и я смеюсь, смеюсь, смеюсь, кружась в воздухе, потому что все это время я вовсе не падала.
Я летела.
И пробуждение прекрасно, словно меня тихо выносит на мирный, безмятежный берег; сон и его смысл будто окатывают меня волной и отступают, оставляя однозначную и твердую уверенность. Теперь я знаю.
Дело вовсе не в том, что я должна спасти свою жизнь.
По крайней мере, не так, как я думала.
И настал день седьмойОднажды мы с Линдси смотрели старый фильм. Главный герой рассуждал о том, как печально, что когда ты занимаешься сексом в последний раз, тебе неизвестно, что он последний. Конечно, в эксперты я не гожусь, поскольку у меня и первого-то раза не было, но, полагаю, это верно для большинства вещей на свете: последнего поцелуя, последнего смеха, последней чашки кофе, последнего заката, последнего раза, когда пробегаешь под дождевальной установкой, или лижешь мороженое, или ловишь языком снежинку. Тебе просто неизвестно.
Но по-моему, это даже хорошо, потому что иначе ты не в силах отпустить. Когда известно — это все равно как если бы тебе приказали спрыгнуть с обрыва. Хочется одного: упасть на четвереньки и целовать землю, нюхать ее, цепляться за нее.
Наверное, все расставания подобны прыжку с обрыва. Самое сложное — решиться. Как только окажешься в воздухе, тебе придется отпустить.
Последнее, что я говорю родителям: «До встречи». «Я люблю вас» я сказала чуть раньше. Последнее, что я говорю: «До встречи».
Если совсем точно, это последнее, что я говорю отцу. Матери я говорю: «Уверена», потому что она появилась в дверях кухни со свежей газетой в руках, растрепанная, в перекошенном халате, и спрашивает: «Уверена, что не хочешь позавтракать?» Она всегда меня спрашивает.
У двери я оборачиваюсь. Отец хлопочет у плиты, напевает себе под нос и жарит яичницу маме на завтрак. На нем полосатые пижамные штаны, которые мы с Иззи подарили на последний день рождения; волосы торчат в разные стороны, как будто он сунул палец в электрическую розетку. Мама, протискиваясь мимо, кладет руку ему на спину, усаживается за кухонный стол, разворачивает газету. Отец выкладывает яичницу на тарелку и ставит перед ней со словами: «Voila, madame. Поджарено до хруста». Она встряхивает головой, улыбается и что-то отвечает. Он наклоняется и целует ее в лоб. Приятно видеть. Хорошо, что я помедлила.
Иззи следует за мной до двери, подает перчатки и улыбается во весь рот, демонстрируя щель между передними зубами. У меня кружится голова, когда я смотрю на сестру; желудок стремится вывернуться наизнанку; но я глубоко вдыхаю и думаю о том, как буду считать шаги. Думаю о том, как побегу вприпрыжку. Думаю о полете во сне.
Раз, два, три, скок.
— Ты забыла перчатки, — шепелявит сестра, сверкая золотом волос.
— Что бы я делала без тебя?
Опустившись на корточки, я крепко ее обнимаю, и перед моими глазами пролетает вся наша жизнь: ее крошечные детские пальчики и волосики, от которых пахло присыпкой; первый раз, когда она пришагала ко мне; первый раз, когда она каталась на велосипеде, упала и поцарапала коленку, тогда я увидела ее ногу в крови, чуть не умерла от страха и несла до самого дома. Странно, но сквозь мои воспоминания просвечивают картины ее будущего: высокая, эффектная Иззи держится за руль одной рукой и смеется; Иззи в длинном зеленом платье и туфлях на шпильках плывет к лимузину, который отвезет ее на бал; Иззи гнется под тяжестью книжек, летит снег, она ныряет в общежитие, ее волосы — золотое пламя на белом.
