Г-н Перикур просыпался усталым, засыпал усталым, я еле ползаю, думал он. В то же время работа продолжалась, подтверждал встречи, давал распоряжения, только делал все это механически. Прежде чем встретиться с дочерью, он вынул из кармана блокнот с набросками Эдуара и убрал в ящик. Он часто носил его с собой, но никогда не открывал при посторонних. Он знал его наизусть. Из-за того что он постоянно таскал его с собой, блокнот едва не покоробился, наверное, надо бы обернуть, может, отдать в переплет; он никогда не занимался материальными делами, и эта проблема застала его врасплох. Есть, конечно, Мадлен, но ее голова занята сейчас совсем другим…
Г-н Перикур чувствовал себя очень одиноким. Он закрыл ящик и вышел из комнаты, направляясь к дочери. Как он жил, если дошел до такого? Он всегда внушал страх, отчего у него не было друзей, только связи. И Мадлен. Но это другое, с дочерью не все можно обсуждать. А теперь, когда она… в этом положении. Снова и снова он пытался воскресить в памяти время, когда должен быть стать отцом, но ему это не удавалось. Он даже удивлялся скудности воспоминаний. На службе превозносили его память, он был способен перечислить членов административного совета общества, развалившегося пятнадцать лет назад, но о семье не мог сказать ничего или почти ничего. В то же время только Бог знает, что для него значила семья. И не только теперь, когда его сын мертв. Именно для них он столько работал, усердствовал: для своих. Чтобы они ни в чем не нуждались. Чтобы позволить им… да что угодно. Любопытно, что сцены семейного быта вспоминались ему с трудом, походили одна на другую. Рождественские застолья, пасхальные праздники, годовщины были одинаковыми, многократно повторяющимися, с несколькими перебивами ритма: Рождества с женой и после ее смерти или воскресенья до войны – и сейчас. Сегодня. Разница, в общем, невелика. Так, у него не сохранилось воспоминаний о беременностях его жены. Четыре, как ему казалось, но все снова сходилось к одной, он не знал какой; из тех ли, которые дошли до срока, или из тех, что не увенчались успехом, невозможно сказать. Случайно всплывали в памяти несколько образов, стечение обстоятельств. Так было, когда он случайно увидел сидящую Мадлен, соединившую руки на уже круглом животе. Вспомнил свою супругу в этой позе. Он был доволен, почти горд, ему не приходило в голову, что все беременные женщины похожи одна на другую, он засчитал это сходство за победу, за доказательство, что у него есть сердце и родительские чувства. И поскольку сердце было на месте, он не желал создавать дочери дополнительных забот. В ее-то состоянии. Он предпочел бы, как всегда, взять все на себя, но это было невозможно, слишком долго он ждал.
– Я тебе мешаю? – спросил г-н Перикур.
Они посмотрели друг на друга. Ситуация была неловкой для обоих. Дочь заметила, что он внезапно постарел, когда его настигло горе после смерти Эдуара. Он наблюдал за беременностью дочери и не замечал в ней никакого очарования: в Мадлен не было того, что г-ну Перикуру случалось подмечать в других женщинах, – некой полноты изобилия, зрелости плода, сияния, ощущения тихого спокойного триумфа и уверенности в себе, которые делали некоторых похожими на наседок. Мадлен выглядела просто толстой. Она располнела очень быстро, сразу телом и лицом, что огорчало г-на Перикура, видевшего в ней ее мать, та тоже не была красивой, даже когда была беременна. Он сомневался, что дочь счастлива, и видел, что она лишь удовлетворена.
Нет (Мадлен ему улыбнулась), он ее не побеспокоил, я размечталась, сказала она, но это не было правдой, побеспокоил, не размечталась. Если он прибегал к таким осторожностям, значит ему нужно было что-то ей сказать, а так как она знала, что именно, и опасалась этого, то, натянуто улыбнувшись, подозвала его, похлопав ладонью рядом с собой. Отец сел, и опять – так уж повелось между ними – они могли бы на этом остановиться. Если бы речь шла о них самих, они ограничились бы несколькими банальными фразами, за которыми каждый понял бы, что на самом деле имеется в виду, потом г-н Перикур поднялся бы, запечатлел поцелуй на лбу дочери и удалился бы с уверенностью, что был услышан и понят. Но в этот день приходилось говорить, так как речь шла не только о них. Им обоим было неприятно то, что их личные дела зависели от обстоятельств, не полностью им подвластных.
Мадлен порой могла положить руку на руки отца, вместо этого она только незаметно вздохнула – вероятно, придется возражать и даже спорить, на что у нее не было никакого желания.
– Мне позвонил генерал Морье… – начал г-н Перикур.
– Да ну! – ответила Мадлен, улыбаясь.
Г-н Перикур задумался, как себя держать, и решил, что больше всего подойдет отцовская твердость, властность.
– Твой муж…
– Ты хочешь сказать, твой зять…
– Как тебе угодно…
– Я бы предпочла…
Г-н Перикур мечтал – в то время, когда ждал сына, – что мальчик будет на него похож; то, что дочь похожа на него, его ранило, женщины все делают не так, как мужчины, как бы искоса. Вот, например, эта коварная манера говорить, давая понять, что речь идет не о глупостях ее мужа, а о тех, что сделал его зять. Он поджал губы, приходилось учитывать ее положение. Быть внимательным.
– Что бы там ни было, ничего не налаживается… – снова начал он.
– Что именно?
– То, как он ведет дела.
Произнеся эти слова, г-н Перикур перестал чувствовать себя отцом. И проблема сразу показалась решаемой; в деловой сфере все ситуации были ему известны, существовало не так много проблем, с которыми бы он в конце концов не справился. Он всегда считал, что глава семьи – своего рода руководитель предприятия. Но перед этой женщиной, которая так мало походила на его девочку, такой взрослой, почти чужой, он заколебался.
Мотнув головой, раздраженный, он, поддавшись глухому гневу, вспомнил все, что хотел сказать, а она не дала ему выразить, все, что думал об этом союзе, об этом человеке.
Мадлен, почувствовав, что он ожесточился, подчеркнуто сложила руки на животе и переплела пальцы.
Г-н Перикур замолчал, увидев это.
– Папа, я поговорила с Анри, – сказала она наконец. – У него временные сложности. Это его собственные слова, «временные», ничего серьезного. Он заверил меня…
– То, в чем он тебя заверил, не имеет никакого значения. Это пустое. Он говорит тебе то, что считает нужным, поскольку хочет тебя обезопасить.
– Так и должно быть, он же мой муж…
– Вот именно! Твой муж, вместо того чтоб беречь тебя, подставляет под удар!
– Под удар! – воскликнула Мадлен, разражаясь смехом. – Боги милостивые, теперь я в опасности!
Она смеялась громко. Отцовские чувства Перикура, конечно, не были настолько сильны, чтобы не обидеться.
– Мадлен, я не стану его поддерживать, – произнес он.
– Но, папа, кто тебя об этом просит? И почему вдруг? Против кого?
Их неискренность стоила одна другой.
Мадлен была в курсе дел, хотя и пыталась убедить отца в обратном. Затея с военными кладбищами была не так проста, как казалось вначале, Анри становился все более и более раздраженным, отсутствующим, нервным, дерганым; очень удачно, что сейчас она не нуждалась в том, чтобы он исполнял супружеский долг; к тому же теперь даже его любовницы чуть ли не жаловались на него. Например, Ивонна, недавно: Дорогая, я встретила твоего мужа, к нему сейчас просто не подступиться! Может, ему не по себе, оттого что он богатеет?..
В работе для правительства Прадель сталкивался с трудностями, задержками, это оставалось неявным, неслышным, но она схватывала по слову там и здесь, по телефону ему звонили из министерства. Анри брал свой величественный тон, нет, мой дорогой, ха, ха, давно уже улажено, не волнуйтесь, он вешал трубку, на лбу оставалась резкая складка. Всего лишь гроза, Мадлен это все давно знала наизусть, она всю жизнь видела, как отец переживал различные бури и даже мировую войну; двух звонков из префектуры или министерства недостаточно, чтобы ее взволновать. Отец не любит Анри, вот и все. Что бы он ни делал, отцу это не по нраву. Соперничество мужчин. Соперничество петухов. Она снова прижала руки к животу. Послание принято. Г-н Перикур с сожалением поднялся, отошел, потом обернулся, это было сильнее его.
– Мне не нравится твой муж.
Вот и сказано. В конце концов, не так-то трудно.
– Я знаю, папа, – ответила она, улыбаясь, – но это не имеет никакого значения. Он мой муж. – Она мягко похлопала себя по животу. – А там твой внук. Я уверена.
Г-н Перикур собрался было что-то сказать, но предпочел выйти из комнаты. Внук…
Он сторонился этой мысли с самого начала, она пришла не вовремя: ему не удавалось сопоставить смерть сына с рождением внука. Он почти надеялся, что будет девочка, чтобы больше не поднимать вопроса. А пока появится следующий ребенок, пройдет время, сыну будет поставлен памятник. Он очень надеялся, что возведение этого монумента положит конец его тоске, ощущению вины. Целыми неделями он плохо спал. Время шло, смерть Эдуара становилась все более значимой, это сказывалось даже на служебных делах. Вот, например, недавно, на административном совете «Французских колоний», одной из его фирм, его внимание привлек косой луч солнца, который пересек комнату и осветил стол, за которым шли переговоры. Ничего особенного, солнечный луч, но он вдруг гипнотическим образом приковал его мысли. Любой человек порой может утратить контакт с действительностью, но лицо г-на Перикура поразило не просто отсутствующим видом – он был будто заворожен. Это бросилось всем в глаза. Совет продолжался, но без могущественного взгляда президента, пронзительного, как рентген, без его острого внимания обсуждение шло вяло, будто автомобиль, неожиданно оставшийся без горючего, полз рывками, подскакивая, а потом надолго завис на холостом ходу. На самом деле взгляд г-на Перикура был прикован не к солнечному лучу, а к висевшей в воздухе пыли; облачко пляшущих пылинок, и он вернулся на сколько – десять ли, пятнадцать лет назад, ах, как неприятно утратить память! Эдуар тогда написал картину, ему, вероятно, было лет шестнадцать или пятнадцать; картину, которая состояла из мельчайших цветных точек, ни одной линии, только точки, эта манера еще как-то называется, слово вертелось на кончике языка, но не всплывало. Кажется, на картине были изображены девушки в поле. Он счел тогда эту манеру письма настолько нелепой, что даже не обратил внимания на сюжет. Вот глупец. Эдуар тогда застыл в нерешительности, а он, отец, застигнутый врасплох, держал в руках странную, совершенно никчемную картину…
