Джонатан Троппер - Дальше живите сами

— Спасибо, брат. — Он идет наверх.

— Я серьезно. Возьми деньги.

Филипп усмехается и поглаживает себя по оттопыренному карману:

— Уже. Я знал, что ты не откажешь.

Пенни, в легинсах и майке на тонких лямках, открывает дверь. Во рту у нее зубная щетка.

— Привет, — говорю я.

— Привет.

— Надеюсь, я не слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Верно. Хороший вопрос. Ну, во-первых, для извинений.

Пенни всматривается в меня, словно силится что-то разглядеть сквозь туман. За ее спиной я вижу одинокую захламленную квартирку. Я виноват в этом, я.

— Нет, не поздно, — отвечает она.

— Я рад.

— Это все?

— Ты о чем?

— Это и было твое извинение? Я просто не поняла. Иногда люди говорят «я хочу извиниться» и полагают, что тем самым они это уже сделали. На самом же деле они сказали «а», не сказавши «б».

— Угу. — Я киваю.

Она пожимает плечами:

— У меня опыт. Передо мной много извинялись.

— Пенни.

— Джад, ты хочешь что-то мне сказать? Так говори. Это совершенно безопасно, я тебя не съем.

— На самом деле я не подготовился. Просто приехал.

— Значит, то, что ты скажешь, прозвучит естественно. Не зазубренно, не отрепетированно.

В уголке ее рта белеют остатки зубной пасты. Мне хочется дотронуться до Пенни, смахнуть пасту, но я себя предусмотрительно останавливаю.

— Мне правда очень жаль, что пришлось так срочно уехать из парка.

Она качает головой:

— Тебе не этого жаль.

— А чего?

— Тебе жаль, что ты не сказал мне, что Джен беременна. Не сказал, как безнадежно ты запутался, не сказал, что все еще ее любишь, а главное — не предупредил, что из всех возможных парней мне именно с тобой ни в коем случае не стоит прыгать в койку.

— Да, верно. Мне очень стыдно. Правда стыдно. Я минут десять вообще не мог собраться с духом и позвонить в дверь.

— Да я знаю. В окно видела.

— Мне действительно очень жаль. Ты заслужила лучшего.

— Я тебя прощаю.

— Честно? Просто берешь и прощаешь?

— Представь. Беру и прощаю.

— Но говоришь по-прежнему сердито.

— Не сердито. Отстраненно. Я, конечно, ценю твой порыв, и спасибо, что пришел, но за прошедшие сутки я внутренне выстроила между нами стену, толстую и надежную. Мы теперь по разные стороны.

— Наверно, ты права.

— Не обижайся, ничего личного тут нет.

Мы довольно долго стоим молча. Я не знаю, чего я ожидал от этого визита.

— Значит, шива закончилась?

— Похоже, что так. Завтра утром прикроем лавочку.

— А потом ты куда?

Я качаю головой:

— Пока не представляю.

— Ну, никто же не запрещает взять тайм-аут и подумать.

— Нет, конечно.

— Первые шаги к новой жизни, — говорит она и тут же уныло усмехается. — Прости. Неудачный образ.

— Ничего страшного.

— Что ж, — произносит Пенни. — Мы снова ищем тему для разговора, а мне это тяжело дается, сам знаешь. Так что давай-ка я тебя обниму… — Она делает шаг вперед и обнимает меня, теплая и легкая в моих руках. Меня переполняет глубокая печаль, а ее волосы щекочут мои пальцы. — А теперь иди с богом.

— До свидания, Пенни. Надеюсь, увидимся.

Она улыбается вполсилы, но очень искренне:

— Береги себя, Джад Фоксман.

Я уже иду к машине, как вдруг сзади слышатся шаги.

— Джад!

Она догоняет меня бегом и, влетев ко мне на руки, точно птица, обнимает так, что не вздохнуть. Я держу ее на весу, а она обнимает меня руками и ногами сразу — есть такой элемент в фигурном катании. Соскочив на землю, улыбается весело и ярко, сквозь слезы:

— Никогда у меня не получалось строить стены.

— Это точно.

— А еще знай, что наш договор остается в силе.

— Правда?

— Да. Срок — пять лет. Если за это время ни один из нас не находит ничего лучшего, мы будем вместе. Ты и я.

Я киваю:

— Ты и я.

— Хороший план?

— Хороший.

Мы стоим, и на нас льется свет уличного фонаря — как в заключительном кадре из кинофильма. Может, поэтому, а может еще и потому, что в эту минуту я люблю ее больше всего на свете, я притягиваю ее к себе и целую ее губы. Во рту у нее — вкус зубной пасты.

— Мятная свежесть, — говорю я.

В ее смехе — музыка и перезвон колокольчиков. От такого смеха мужчина, пусть ненадолго, чувствует себя человеком.

Приехал Стояк: пора официально завершить шиву. После разящего удара Пола левый висок у него все еще лиловатый и припухший, и не похоже, что он особенно рад нас видеть. За неделю, что мы пробыли в городе, мы разгромили его синагогу, заново ввели в оборот его постыдную кличку и расквасили ему физиономию. Он просит, чтобы все ближайшие родственники покойного в последний раз уселись на низенькие стульчики, сам садится напротив, на один из складных белых стульев, и начинает вещать — словно по бумажке читает:

— В течение последней недели в этом доме царил траур. Вы утешали друг друга и приняли утешение от друзей и близких. Конечно, с окончанием шивы ваша печаль никуда не уйдет. Самое трудное — впереди. Вам надо вернуться к обычной жизни, той жизни, где вашего мужа и отца уже не будет. Придется учиться жить без него, продолжая утешать и поддерживать друг друга и особенно вашу маму. Надо обязательно разговаривать о Морте, вспоминать о нем. И знайте: вы не одиноки в вашем горе. Мы все — с вами.

Рабби продолжает стоя:

— Теперь я прочитаю вам два стиха из Книги пророка Исайи: «Не зайдет уже солнце твое, и луна твоя не сокроется, ибо Господь будет для тебя вечным светом, и окончатся дни сетования твоего. Я утешу тебя, как мать сына своего, и Иерусалим станет для тебя утешением».[1]

— А было бы классно поверить в Бога, — бормочет себе под нос Филипп.

Все мы смотрим на Стояка с надеждой, как выпускники: не пора ли уже побросать шапочки в воздух и — на свободу?

— Теперь можно встать. — Стояк широко улыбается: формальностям конец.

Вот и все.

Мы встаем. Мы радуемся и одновременно жалеем, что шива закончилась. Мы любим друг друга, но общаться, даже просто находиться в одном помещении для нас испытание. За семь дней мы не загрызли друг друга, и это — уже чудо. Даже теперь мы улыбаемся друг другу, но улыбки наши кривоваты и в глаза никто не смотрит. Нас снова разметает в разные стороны.

— Принято, чтобы в этот момент скорбящие все вместе покинули дом, — говорит Стояк.

— Куда идти-то? — спрашивает Пол.

— Прогуляйтесь по улице.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Последние семь дней вы провели в четырех стенах, вы были сосредоточены на смерти. Прогулка восстанавливает вашу связь с внешним миром.

— И для этого надо пройтись по улице?

— Да, — раздраженно отвечает Стояк. — Это очень полезно.

Утро прохладнее, чем я ожидал, но очень ясное и солнечное, а ветер рвет листья уже вполне по-осеннему. Мама идет, взяв под руки Филиппа и Венди, — прямо торжественное шествие, а не прогулка. Мы с Полом идем сзади, засунув зябнущие ладони в карманы и неловко пытаясь попасть в шаг.

— Что ж, — говорит Пол. — Какие у тебя планы?

— Пока не знаю.

— Ты скажи, если что… Чем могу — помогу… — Последнее слово можно только угадать.

Я смотрю вперед, прямо перед собой:

— А как будет с Филиппом?

— Что будет с Филиппом?

— Ему нужна работа.

— Тебе тоже.

— Я откажусь от своей доли, если ты наймешь его на работу.

Пол резко поворачивает голову, смотрит на меня. Вздыхает.

— Я уверен, что Филипп испоганил себе жизнь не в последний раз.

— Скорее всего, ты прав.

Мы идем молча. Я пинаю попавший под ноги камешек, и он летит вперед. Когда мы снова до него доходим, Пол поддевает его ногой, откидывает вперед. Игра из детства.

— Папа всегда любил его больше всех, помнишь?

Я киваю:

— Он любил в нем то, что ему самому было не дано.

— В смысле, что папа не был психом?

— Филипп шумный. Теплый. Эмоциональный. Папа любил нас, потому что мы были немножко как он. А Филиппа он любил, потому что он был на него ни капли не похож.

Пол вздыхает:

— Вернемся к делу. О чем мы говорили?

— Папы больше нет, — говорю я. — Мы наследуем все — и его бизнес, и обязанность вызволять Филиппа из передряг.

Пол пинает камешек слишком сильно, он отскакивает от бордюра и вылетает на проезжую часть.

— Хорошо. Договоримся так: ты оставляешь свою долю себе. Я беру Филиппа в дело, на испытательный срок. Но когда он снова во что-то вляпается, мы с тобой партнеры. Пятьдесят на пятьдесят. Годится?

— Годится, — соглашаюсь я. Хорошо иногда поговорить с родным братом. Мы сворачиваем на Лансинг, короткую кривую улочку, которая, точно ручка кувшина, снова упрется в нашу Слепую Кишку.