А потом я смотрела на тебя, а ты голый пил молоко и жевал булочку, продолжая объяснять мне с таким жаром, будто это был вопрос жизни и смерти, принципиальную разницу между похоронным маршем и ноктюрном Шопена. И я уже в который раз чувствовала, что обожаю тебя. И перестала слушать. Просто смотрела и влюблялась еще сильнее…
А потом ты говорил, как эта молодая русская гениальна, что она играет божественно, гармонично, будто плывет по нотам прямо в душу, будто у нее с роялем роман… Что ее зовут Валентина Игошина и она очень похожа на меня. Я запомнила ее имя, на следующий день в школе села за компьютер и нашла Валентину на ютьюбе. Мне хотелось посмотреть на нее. Она играла тот самый ноктюрн. То, что ты видишь в ней сходство со мной, для меня большой комплимент. И теперь я примерно представляю, какие женщины тебе нравятся. Кстати, откуда ты узнал, как выглядит Игошина, ведь на обложке пластинки нет ее фотографии?
А потом я взяла у тебя пакет молока и булочку, прогнала из постели кошку и стала нежно целовать твой живот. Только тогда ты замолчал. И мы занимались любовью прямо на булочных крошках.
Когда мы с Киней особенно скучаем, мы рассматриваем фотографии в моем фотоаппарате. Из Гуты, Кракова, на кухне, в спальне, в ванной. И каждый раз, когда смотрю на тебя, мне кажется, совесть у меня нечиста. И когда не смотрю — тоже…
Твоя Иоанна M.
P. S. Тяжелее всего мне было, когда я паковала твой чемодан…
Я всматривался в буквы на экране, и они расплывались из-за выступивших на глазах слез. Мне трудно было бы описать свои ощущения. Больше всего подошли бы слова «меланхолия», «нежность» и «растроганность». Иоанна умела так описывать свой мир, что каждое предложение, а иногда даже слово несло в себе какое-то очень важное сообщение. Иногда мне казалось, что она знает все мои тайны и ей уже не удастся меня удивить. Но я ошибался, потому что постоянно узнавал от нее о себе что-то новое.
Иоанна из тех женщин, от которых многие мужчины хотели бы сразу иметь внуков. Она умеет подобрать точный образ, чтобы передать то, что у других заняло бы несколько страниц или даже глав. Это замечательная черта для преподавательницы польского языка. Иоанна говорит, что овладела этой профессией по необходимости, а не по призванию. Тем не менее она любит свою работу и готова учить детей даже бесплатно. Я завидовал ее ученикам. Моя учительница польского в лицее сделала все, чтобы отвратить меня от литературы и поэзии. И только благодаря родителям я не обходил стороной библиотеки и книжные магазины. А еще благодаря брату, который изучал полонистику в университете. Правда, уехав из Польши, он ее забросил. Когда мы с ним еще общались, он написал, что считает себя «падшим полонистом, а это хуже, чем падшая женщина».
Иоанна готовилась к урокам, стараясь не ограничиваться повторением правил и пересказом неинтересных молодежи книг. Я помогал ей. Мы рылись в энциклопедиях, доставали книги и институтские учебники из коробок в подвале. Искали отправные точки, чтобы возбудить в подростках интерес, спровоцировать, достучаться до них. Темы уроков Иоанны нетипичны для польских лицеев: «Муж Мерилин Монро Артур Миллер», или: «Действительно ли Жеромский любил Польшу?», или: «Писал ли Сенкевич только ради денег?» или: «Могла бы Элиза Ожешко вести хороший блог?». Мне захотелось ей помогать уже на третий день моего пребывания в Гуте. Иногда я всю ночь искал для нее жемчужины в этой помойной куче — Сети. И был за это вознагражден, когда на следующий вечер, за ужином, она рассказывала, что теперь ее ученики хоть что-то знают о Миллере и хотят узнать больше о Жеромском.
А еще Иоанна очень красивая. И в этом я тоже завидую ее ученикам. Учительница, которая хороша собой и не связана официально с каким-то конкретным мужчиной, вызывает у мужской половины коллег возбуждение, у женской — зависть, а в учениках — интерес. Я помню это со школьных лет. Девочки с пристрастием выискивают морщинки на ее лице и комментируют длину юбки, а мальчики мечтают под эту юбку заглянуть. Я в пубертатный период, когда не мог справиться с сексуальным напряжением, чаще всего мастурбировал, представляя себе учительницу биологии. Кстати, она была похожа на Иоанну. И к урокам биологии я всегда старательно готовился, хотя науку эту на дух не переносил.
Иоанна такая женщина, от которой многие захотели бы иметь детей, не думая при этом о внуках. В каком-то смысле я люблю ее. Конечно, не так, как она бы этого хотела. Но она смирилась с этим «в каком-то смысле». Не потому, что у нее нет выбора. Он у Иоанны есть, я это знаю. Но она почему-то ждет, что я полюблю ее так же, как она меня, чтобы это стало смыслом жизни. Я не раз бывал к тому близок, но всегда случалось так, что в моей жизни появлялись другие женщины. Не потому, что я их искал. Ведь я не бабник! И никогда им не был. Я был моногамен — в том смысле, что не изменял той женщине, которой поклялся хранить верность. Но обещал я это лишь одной женщине — матери Добруси. В Гуте я несколько раз был готов дать такую клятву Иоанне. Но подходящий момент так и не настал. Не знаю, чувствовала ли она это. Во всяком случае, не торопила меня. А здесь, в Москве, этот момент снова стал отдаляться…
Я выключил компьютер, встал из-за стола и пошел за сигаретами. Получив свою дозу никотина, понял, что теперь мне нужна музыка. Надел брюки, пиджак, туфли на босу ногу и с сигаретой в зубах вышел из номера. Я помнил, что внизу, в ресторане, есть рояль. Белый «Стейнвей», прямо у входа, на возвышении.
Я спустился на лифте вниз. Портье спали, положив головы на стопки бумаг. Стараясь их не разбудить их, я на цыпочках дошел до ресторана. Усевшись на обитый вишневым плюшем стул, прикоснулся кончиками пальцев к клавишам. Это было потрясающее ощущение — для меня нет приятнее, кроме, разве что, прикосновения к головке Добруси. Я начал играть и через мгновение забыл обо всем — и о спящих портье, и вообще об окружающем мире.
Я остановился, только когда забыл продолжение того ноктюрна номер один, о котором писала Иоанна. А открыв глаза, увидел стоявших вокруг девушек-портье и четверых мужчин в униформе. Один из охранников предложил мне сигарету, другой протянул руку с зажигалкой, девушка принесла пепельницу с одного из столиков. Я закурил и, глядя на них, подумал, что они, наверное, считают меня сумасшедшим. И почему-то вспомнил Джошуа, к которому подсел в Панкове, когда он играл Шумана. Несколько дней спустя я спросил его, что он подумал, когда я вдруг подтащил к роялю стул и мы начали играть в четыре руки. Он ответил, что я в тот момент стал его любимым сумасшедшим, потому что ни один нормальный человек никогда бы так не поступил…
Я встал из-за рояля, извинился за то, что побеспокоил всех ночью, и вернулся в номер. А мне вдогонку один из охранников сказал:
— Это была прекрасная музыка. Вы гениальный террорист…
Через некоторое время я проснулся снова. Честно говоря, я был даже благодарен тугоухому чиновнику, который отправляет мусороуборочные машины на улицы Москвы в три часа ночи и будит людей. Если бы не этот грохот, я спокойно проспал бы ночь и не получил столько положительных эмоций.
Несмотря на ранний час и субботнее утро, московская улица за окном шумела так же, как улицы в Берлине. С той лишь разницей, что на берлинских улицах такой шум бывал только вечером в пятницу, когда приближался уикенд. Пронзительные гудки клаксонов, визг тормозов, рычание выхлопных труб, окрики. Московская улица в субботу пробуждалась гораздо раньше берлинской.
Я включил телевизор и отправился в ванную. В Панкове и у Иоанны в Гуте телевизор был мне не нужен. Если бы не смоленские события, я и не включил бы его ни разу за время пребывания у Иоанны. Но здесь, в этой гостинице, мне было одиноко, и телевизор заменял собеседника, наполняя звуками невыносимую тишину. Неслучайно в каждой гостинице, где мне довелось побывать, даже в деревянной конуре с громким названием «мотель» в Южной Дакоте, где я останавливался, когда путешествовал на мотоцикле по США от Бостона до Сан-Диего, и, разумеется, в семизвездочном дворце «Бурж аль-Араб» в Дубае, в номере был телевизор. Мне попадались отели, в которых была одна на весь этаж, общая для мужчин и женщин душевая, зато телевизор стоял в каждом номере. В гостиницах люди особенно остро ощущают одиночество. Неслучайно многие сводят счеты с жизнью в отелях, причем порой недалеко от собственного дома.
У меня не было никаких планов на ближайшие два дня в Москве. Мне совершенно не хотелось увидеть мумию Ленина, за которой ухаживает целая армия визажистов, в Кремль меня тоже не тянуло, а по Красной площади я всегда успею прогуляться. Я не знал, в Москве ли сейчас балетная труппа Большого театра, потому что мне казалось, что она много лет больше гастролирует за границей, чем дает спектакли на родине. Но если балет тут, я готов был отстоять в очереди за билетом или даже купить его у спекулянтов в Интернете. Я решил во что бы то ни стало хоть раз побывать на выступлении балетной труппы Большого перед согражданами.
