Сняли маски и молодой человек с девушкой, сняли без объяснений. Не те нынче времена, чтобы молодость объяснялась со зрелостью и старостью, оправдывалась перед нею. Наоборот, зрелость и старость заискивают перед молодостью, словно чувствуя какую-то свою вину.
Галатин тоже снял маску, и тоже молча: врать про справку он не хотел.
— Вещи мы неудачно разместили, — сказал Гусаров. — И ноги деть некуда, и такое ощущение, что покойника между собой везем, только вразбивку, расчлененного. Давайте их к кабине переложим, как думаете?
Все подумали так же. И переложили, переставили все к кабине, сразу стало будто просторнее.
— А я вас знаю, — сказала девушка Гусарову. — Я в краеведческом музее работаю, у нас там ваша выставка была.
— И неоднократно, — подтвердил Гусаров. — Вас не Вероника зовут?
— Нет. Почему Вероника?
— Знакомая у меня была Вероника, вы очень на нее похожи.
— Вы скажете! — усмехнулся молодой человек. — Если похожа, то и имя такое же? А кто на Пушкина похож, у него имя Саша должно быть?
Шутка была так себе, но замечание резонное, девушка короткой улыбкой поблагодарила молодого человека, а ему того и надо было.
Гусаров принял вызов, тоже усмехнулся, и его усмешка выглядела намного увереннее, чем у молодого человека:
— Естественно, такого не бывает, я это в юмористическом ключе сказал, но спасибо, что разъяснили. Хорошо, не Вероника. Тогда можно угадаю? С трех раз?
— Попробуйте, — разрешила девушка.
Гусаров нестесненным взглядом оглядел ее. Молодой человек ревниво наблюдал, и ясно читался в его глазах комментарий: ишь ты, какой хитрый, нашел способ легально пялиться на девушку.
— Если бы я вас нарисовал, — вслух размышлял, Гусаров, — то назвал бы портрет Анастасия. Нет?
— Не угадали.
— Тогда Арина.
Девушка удивилась:
— Вы знали, да?
— Неужели попал? — удивилась и старушка.
— Не знал, — сказал Гусаров. — Мне чутье подсказало. И я везучий. Если шанс один из ста, он мой.
В его словах был некий намек. Охмуряет барышню, подумал Галатин. При всех охмуряет, смелый мужчина.
Девушка тоже поняла это и опустила голову, что-то рассматривая в телефоне. Показала, что игру не поддерживает.
— А меня Данила зовут, — представился молодой человек. — В автосервисе по электронике работаю. Если кому что, то ко мне. На Просечной сервис, лучший в городе.
— В автосервисе и без машины? — удивился Гусаров.
— В ремонте.
— А трактора там у вас не чинят? — поинтересовался мужчина в дубленке. — Мини-трактор если?
— Только иномарки, — ответил Данила с долей похвальбы, но похвальбы обоснованной и заслуженной. И не себя ведь похвалил, а родное предприятие, хотя отчасти все-таки и себя.
— У вас мини-трактор? Вы фермер? — спросил мужчину Гусаров.
— Вроде того. Сергей Михалыч меня зовут, а это супруга моя Светлана Павловна. В Рязани у нас две дочери, едем Новый год отмечать. Традиция, собираемся всем, как бы сказать, выводком. Два внука там и две внучки, полный комплект.
— Прямо давай всю биографию расскажи, будто кому интересно! — укорила мужа Светлана Павловна.
— Очень интересно! — воскликнул Гусаров. — Мы ведь так живем, что с людьми перестали лицом к лицу общаться! А каждый человек — эпопея!
И он повернулся к сидевшему рядом Галатину. Галатин, расположенный к нему, ибо чуял в Гусарове своего ментального двойника, не чинился, сказал:
— Галатин Василий Русланович, музыкант.
— На концерт едете?
— Нет. К сыну в Москву.
— Через Рязань?
— Так получилось. Прямого сообщения с Москвой у вас нет.
— Это верно. Ни прямого, ни косвенного. А вас как зовут, бабушка? Или вам неприятно, когда бабушкой кличут? Можем — мадам?
— Какая я тебе мадам, — махнула рукой старушка и неловко засмеялась. — И не бабушка я, у бабушек внуки, а я обошлась, одна живу.
— Тогда — сударыня. Прекрасное русское слово! Не против?
Галатин огорчился: он любил в людях веселость и раскованное красноречие, но не терпел панибратства и бесцеремонности, а Гусаров, похоже, склонен был заходить за грань. Жаль, таким симпатичным казался. Галатину хотелось как-то вступиться за старушку, но она сама себя защитила, ответив художнику с неожиданной иронией:
— Ты, я вижу, по сударыням спец у нас. И по дамам. Не трудись насчет меня, зови Риммой Сергеевной.
— Восхищен! Так меня и надо, шалтай-болтая, правильно, Римма Сергеевна! — закричал Гусаров. — Всю жизнь страдаю из-за своей разговорчивости, а все не успокоюсь. Но есть оправдание, у меня праздник, у меня картину взяли для Всероссийской экспозиции нового авангарда! В Рязани откроется после Нового года, а картины отбирали по всей стране, представляете?
— Эту, что ль, картину? — спросил Данила.
— Ее самую! Могу показать, только вам не понравится.
— Здорово живете, зачем вы такие тогда рисуете? — спросила Светлана Павловна. — Если знаете, что они не нравятся?
— Они нравятся, но далеко не всем.
— Ясно. Избранным! — с неприкрытой язвительностью сказал Данила.
Арина одобрила его наскок быстрым взглядом, Данила приосанился, чувствуя себя почти победителем. Жаль, что не сел сразу рядом с нею, было бы намного удобнее общаться, а теперь придется что-то придумывать, чтобы пересесть.
Кстати, чтобы читатели не путались, покажем наглядно, кто как разместился:
— Да никаким не избранным, — возразил Гусаров. — Просто надо вглядеться, вот и все. Если вглядеться, то любой понять может.
— А покажите, мы и вглядимся, — предложил Данила.
— Провоцируете, молодой человек? — проницательно спросил Гусаров. — Чтоб вы знали, у меня в жизни сплошные провокации, и я их не боюсь. Могу и показать, хотя в таком свете смешно картину представлять, но, как говорится, шедевры даже тогда шедевры, когда их никто не видит. Я не говорю, что у меня шедевр, но… Судите сами.
Гусаров аккуратно развязал и размотал шпагат и развернул бумагу, не снимая ее полностью, освободив лишь лицевую часть картины. Поставил ее на колени, голова его оказалась ниже верхнего края, ему пришлось выглядывать сбоку.
Картина представляла из себя серовато-беловатую поверхность, перечеркнутую наклонной бледно-синеватой полосой.
— Офигеть, — сказал Данила. — Прямо этот самый. Репин.
— Врубель, — поправила девушка.
Они были уже заодно, эти молодые люди, они уже чувствовали, что у них есть нечто общее. И другие чувствовали это.
— Абстракция? — спросила Светлана Павловна.
— Авангард, сказали же тебе, — ответил ей Сергей Михалыч, явно сочувствуя по доброте своей незадачливому художнику.
— Есть настроение, — честно сказал Галатин.
Он не лукавил, картина ему скорее понравилась, он хоть и не большой знаток был современного изобразительного искусства, но всегда видел, где есть смысл, а где голая имитация.
— Серьезно? — недоверчиво спросил Гусаров. — Нравится?
— Да, интересно.
— А про что она? — спросила Арина. — Вы не думайте, я понимаю, что есть бессюжетные вещи, есть супрематизм, дадаизм, кубизм, много чего, — Арина блистала познаниями, вполне ожидаемыми у сотрудницы музея. — Но все равно художник в любую абстракцию вкладывает какой-то смысл. Вы сами какой вкладываете?
— Да все же ясно! — вступила вдруг Римма Сергеевна. — Не видите, что ли? Это потолок, а в потолке трещина. То есть шов между плитами. Но шов заделанный и побеленный. Как в квартире. Только цвет грустный, или здесь у нас слишком темно. Больничный какой-то. Или это и есть потолок в больнице?
— Римма Сергеевна, преклоняюсь! — поклонился вместе с картиной Гусаров. — Не просто в яблочко, а в самые семечки! Не поверите, она так и называется, то есть не совсем так, «В реанимации», но это именно потолок в больнице.
— Лежали там? — спросил Сергей Михалыч.
— Лежать для замысла не обязательно, хотя лежал, но по другому поводу, я ее еще до больницы написал. В голове родилась, чисто теоретически. Не как диагноз, а как состояние.
