На одном из кухонных столов и впрямь лежала рыба — это был солнечник — и стояла корзинка мелких мидий; а еще там имелись буханка плотного деревенского хлеба, свежее масло и кувшин сидра. Эскофье взял в руки одну рыбку.
— Неплохая рыбешка, — похвалил он.
— Из Ле-Гилвинека.
— Действительно хороша.
Рыбка была серебристо-зеленоватая, как оливки, с острыми, похожими на лезвие ножа плавниками и безобразной, словно надутой, мордой. Эскофье тщательно ее обнюхал; от нее все еще пахло морем.
— Сегодняшний улов?
— Утренний. Если бы сейчас был июнь, он бы еще и целый таз лобстеров нам принес.
Эскофье принялся быстро скоблить чешую вдоль острых спинных плавников.
Сара отняла у него нож.
— Нет. Сядь.
— Но они такие мелкие и очень костлявые. Ты поранишься.
— Я хочу сама готовить еду. Я никогда не готовлю. Пожалуйста, позволь мне. Когда мой зверинец бывает здесь, готовят слуги, и я ничего не могу с этим поделать, потому что все были бы ужасно разочарованы, узнав, что я простая смертная.
— Но если ты будешь готовить, то чем заняться мне?
— А что ты обычно делаешь, когда кто-нибудь для тебя готовит?
— Обычно для меня никто ничего не готовит.
— Ну, а чем бы ты в таком случае хотел заняться?
— Готовкой.
— Потому что не веришь в мои способности?
— Потому что мне это необходимо.
Сара торжественно вручила ему нож и сказала:
— Хорошо, я сдаюсь. Но только ради тебя.
— Сядь у огня, — сказал Эскофье. — Согрейся.
— А ты знаешь, что я тебя люблю?
— Только потому, что я умею хорошо готовить.
— Да, и в этом твое волшебство, твои чары.
Он закатал рукава красного кимоно.
— Сливки есть?
— Конечно. А еще в кладовой есть очень хорошие анчоусы. И картошка. И лук. И чеснок.
Эскофье открыл дверь в кладовую и обнаружил там не только анчоусы, но и несколько колбас, подвешенных, чтоб провялились.
— Это Andouille de Guemene?[126] — спросил он.
— Не знаю. Вполне возможно.
Он соскоблил немного плесени со шкурки и понюхал.
— Она и есть. От нее всегда так сладко пахнет сеном. А тулузской колбасы у тебя нет?
И это у нее имелось. А еще в кладовой нашлась соленая треска, маринованный гусь, два горшка конфитюра — из лука и из черной смородины — и большой выбор сушеных бобов.
— Это же чистый рай! — воскликнул Эскофье. — Завтра мы могли бы приготовить cassoulet.
— Мы? Ты позволишь мне готовить?
— Нет. Конечно же, нет. Я просто старался быть вежливым.
И впервые за много недель Эскофье засмеялся. Сара тоже засмеялась. И им показалось, что во всем мире их осталось только двое.
Вокруг бушевала буря, но это приземистое жилище, сложенное из розовых каменных плит, постепенно наполнялось ароматами дома.
— Тогда ты должен поужинать вместе со мной, — сказала Сара.
— Я непременно это сделаю.
— Ты поешь вместе со мной?
— Обязательно.
За все эти двадцать три года без малого они ни разу не садились трапезничать вместе. Эскофье всегда лишь готовил и подавал кушанья, а потом следил за тем, чтобы она непременно поела.
— Если ты не сядешь за стол вместе со мной, я есть не стану.
— Хорошо, я сяду с тобой за стол.
— И будешь есть?
— И буду есть.
Большие окна столовой смотрели на утесы, окутанные непроницаемой ночной темнотой. Вместо тонкого фарфора и хрусталя Сара, как это делала и ее кухарка, поставила на грубый стол местную глиняную посуду из Кимпе. Тарелки были примитивные, толстые, но веселые: восьмиугольные и желтые, как ноготки; на них были изображены бретонцы — мужчины и женщины в местных нарядах и все в тех же грубых шерстяных носках. Сперва Сара положила приборы и поставила тарелки на противоположных концах стола, но потом передумала и все сместила к центру, расположив тарелки рядом, чтобы они с Эскофье могли вместе смотреть на бурю, как бы встречая ее лицом к лицу.
— Сегодня вечером мы будем очень-очень похожи на старую супружескую пару, — сказала она, входя на кухню. Потом уселась и стала смотреть, как Эскофье чистит мидии, варит их на пару в сухом сидре с чесноком и жарит картошку на утином жире.
— Moules et frités,[127] — объявил он, когда закончил. И налил ей сидра в бокал для шампанского. — За вас, мадам.
— Merci.
Затем он понес блюдо в столовую и сразу увидел ярко-желтые тарелки.
— Но эти тарелки просто…
— Очаровательны.
— Вызывают удивление.
— Не всякое вкусное кушанье подают на тонком фарфоре, мой дорогой Эскофье. Сядь. — Он колебался. — Сядь, — снова сказала Сара.
А снаружи буря яростно царапала розовые каменные стены, билась об окна, стучала ставнями, пытаясь сорвать их с петель. Сара и Эскофье сели за стол вместе и ели молча, словно стесняясь. Затем она вдруг сказала:
— Ты осторожней с Ритцем, мой дорогой. Он слишком нервный, слишком эгоцентричный. В конце концов, он и с тобой может поступить точно так же, как с беднягой Д’Ойли Картом. Он ведь теперь к постели прикован. Ты знал? Что за ужасная сцена в отеле!
— Он давно уже был болен.
— Да, конечно. Я понимаю, у Ритца самые благие намерения, и все-таки я боюсь, что он в итоге оставит тебя без гроша.
— Он мой друг.
— Вот потому-то я и беспокоюсь. Ты слишком хорош для твоих друзей. Я знаю адвоката, который может помочь.
— Не вижу ни малейших причин для подобного беспокойства.
— У тебя слишком художественная натура, Эскофье. А ведь необходимо думать и о деловой стороне вещей. Вот у Ренуара, например, есть брат, и это позволяет ему заниматься исключительно живописью. У тебя тоже должен быть какой-то защитник.
Но обсуждать эту тему Эскофье хотелось меньше всего. Сара явно не поняла того, что произошло в «Савое». Собственно, никто этого толком не понял. Просто совет директоров отреагировал чересчур эмоционально.
— Прошу тебя, Сара. Это совершенно не должно тебя волновать.
— Но ведь ты мой друг, и это меня волнует. Я кое-что понимаю в бизнесе, знаешь ли.
И это была чистая правда. Благодаря индоссаментам и инвестициям Сара давно уже стала одной из самых богатых женщин в мире; ее лицо можно было встретить на всем — от обертки туалетного мыла «Pears» до пивной бутылки. Она была одной из самых эффектных и влиятельных дам в светском обществе, но в данный момент она вдруг показалась Эскофье просто чьей-то женой — чужой женой.
Он внимательно посмотрел на нее. У него было такое ощущение, словно он никогда прежде толком ее не видел. Свет свечей предательски выдавал ее возраст. За минувшие годы на лице Сары появились морщины; и в глазах было уже не столько огня. И буйные рыжие кудри вновь нуждались в покраске; седина в них стала так заметна, что Эскофье удивился: как это он раньше не видел, что она начала седеть? У него было такое ощущение, будто душу его охватывает некое онемение. Сара вдруг перестала быть совершенством, богиней, музой и превратилась всего лишь в veuve Damala. Да и сам он в эти мгновения вовсе не был тем, кем казался себе раньше, — великим шефом, великим художником, душой Франции; он стал обыкновенным немолодым мужчиной в чужой одежде, детской к тому же.
Больше они ни о чем таком не говорили. Когда они поели, Эскофье вымыл посуду, и Сара спросила:
— Ты на меня сердишься?
— Разве я могу на тебя сердиться?
— Я обожаю Ритцев — и Цезаря, и Мари, и детей. Их дети, кстати, большие друзья с Лизианой и Симоной. Но я же вижу, что Цезарь нездоров. Что он вот-вот сорвется.
Эскофье улыбнулся и потрепал ее по руке.
— Все будет хорошо.
— Ты пытаешься меня успокоить?
— Конечно.
— Ну ладно. Ты всегда должен меня успокаивать. — Когда Эскофье снова направился на кухню, Сара встала и последовала за ним. Но он поцеловал ее в лоб и сказал:
— Пожалуйста, позволь мне самому.
И как только он закрыл за собой дверь, на него вновь нахлынуло давно не возникавшее возбуждение. Он так давно не стоял вот так на кухне, пытаясь придумать нечто особенное, что стоило бы назвать «настоящим обедом». Ему хотелось приготовить для Сары что-нибудь невероятное, такое, что он с удовольствием назвал бы ее именем и, возможно, впоследствии вставил бы в меню «Ритца» — когда он наконец откроется.
Итак, Эскофье снова был поглощен работой. И был совершенно счастлив.
Срезав филе, он взял рыбьи кости и головы, мелко покрошил лук, порезал порей и тимьян, залил все это пинтой воды и добавил стакан белого вина.
Сара снова заглянула на кухню.
— Еще долго?
— Уходи.
Бросив горсть розовых стручков перца в кипящий ароматный бульон, он дал ему еще немного покипеть на медленном огне. «Соус, пожалуй, нужно сдобрить сливками, — думал он, но не был уверен, что дальше. — Неплохо, наверное, добавить сливочного масла, чтобы аромат стал более насыщенным. А может, еще вина? Или шампанского? Или анчоусов?» Перебирая в уме всевозможные ингредиенты, он каждый из них мысленно сопоставлял с уже сложившимся вкусом и чувствовал любую перемену, не пробуя ни капли. И все это время видел перед собой Сару — такую Сару, какой она была на сцене, дивную Сару, а не ту женщину, что ждала в соседней комнате. В его воображении она осталась прежней — те же розовые губы и нежный румянец щек, та же роскошная грива медных волос, тот же бесподобный серебристый голос, похожий на голос флейты.
