Чтобы избежать неясностей в этом «кромешном ужасе», просто не допустить их для себя и того, кто это читает, исключить раз и навсегда, я хотел бы указать на зачин всей этой импровизации, то бишь из осторожности еще раз вернуться к первой фразе воспроизводимого мною «злополучного разгула мысли», который, как мне кажется, я просто вытянул из художника, с беззастенчивостью его собственного прихотливого мозга, а именно к словам: «Мозг вдруг оказывается всего лишь машиной…» Я был настолько изнурен, что вынужден был как можно скорее лечь в постель, не в силах записать ни единого слова, даже сегодня не могу, хотя у меня вроде бы достаточно причин продолжать, беспрерывно фиксировать слова, и «идеи» и «разъемы внимания»… Я так устал, я безмерно устал…
Мои письма ассистенту Штрауху
Первое письмо
Уважаемый господин ассистент!
Мне действительно удалось систематически вникать в проблематику существования Вашего брата, не без некоторой, пугающей меня самого бесцеремонности и доли неискренности: в эти первые дни я довольно легко сумел добиться сближения с ним, а вообще вышло так, что он сам навязал мне свое общество; позволю себе рассматривать это как особую удачу, ведь Вы опасались, что в силу крайней нелюдимости Вашего брата я, возможно, не смогу даже подступиться к нему. Таким образом, к немалому своему удивлению, я оказался вдруг лицом к лицу с человеком, из которого, можно сказать, без помех вытягиваю историю его болезни. Тут я должен сразу предупредить, что вся ситуация, с которой я столкнулся в Венге, в том, что касается Вашего брата и его окружения, не принимающего, как мне кажется, художника и не принимаемого им, оказывает на меня какое-то невероятно завораживающее воздействие, с которым я, однако, справляюсь. Выдерживать предписанную мне линию ясного, рационального понимания вещей в порученной Вами сфере деятельности (я чувствую себя связанным уговором, памятуя о нашей последней беседе) представляется мне возможным, а в дальнейшем — и вполне естественным. Здесь я хотел бы подчеркнуть, что во всем следую нашим соглашениям относительно моих действий в Венге, поэтому, надеюсь, впечатления, будто я приступил к заданию исходя из ложных предпосылок, возникнуть не может. С самого начала я старался исключить все медицинские параметры данного случая, сознательно ограничившись, так сказать, естественным, индивидуально-личностным «поведенческим комплексом» Вашего брата, обусловленным природой его личности. Мне кажется, я уже нашел свою научную (не в смысле медицинской науки!) методу исследования, некий путь выявления истины, путь сополагающихся, взаимопроникающих и корреспондирующих друг другу возможностей непосредственного восприятия, что вселяет надежду на полезные результаты. Единственная трудность заключается в следующем: Ваш брат целиком поглощает всё мое время, и в моем распоряжении остается (а это даже с натяжкой не назовешь достаточным) только ночь, чтобы делать свои заметки и, как предусматривалось, фиксировать всю палитру внутреннего мира и его внешние проявления, выверять это своими впечатлениями в различных, пусть даже узких, ракурсах, рассматривать под всеми «острыми и тупыми углами», чтобы хоть в какой-то мере соответствовать перспективе этого неизменно двойственного взгляда на интересующий нас случай, чтобы, так сказать, на документальной основе разобраться в личности Вашего брата, как мне представляется, невероятно лабильной, временами «невменяемой». Осмыслить это поистине феноменологическое, принятое на себя крушение, представить это крушение в виде некой упорядоченной системы, а внутри самого порядка — в оппозиции к этому порядку. Итак, по ночам я записываю то, что наблюдаю днем. Мне кажется, в случае с Вашим братом речь на самом деле идет о захватившем меня лишь сейчас понятии фантастического человека бездны. Моя мысль через призму этого понятия направляется к его цели. Вопрос в том, насколько глубоко можно проникнуть в несоразмерность Вашего брата. Получается так, что Вы можете от меня ожидать не больше чем грубый абрис лишь поверхностной структуры этой личности, не больше чем не выходящую (даже при самом добросовестном подходе) за пределы фосфоресцирующих реакций этой структуры, равно как и более глубоких (скорее всего, погруженных во мрак) потоков и противотоков (изменений), принимающей во внимание прежде всего лапидарный материал визуального свойства — вспомогательную информацию, которую я собираюсь затем, на основе сделанных мною записей, передать Вам. Вспомогательную информацию о неимоверно лабильном дефицитарном состоянии, которое следует охарактеризовать как состояние полного заблуждения и, на мой взгляд, уже не поддающееся никакому трансферу. То, что Вы поручили мне (по каким бы мотивам это ни было сделано), я вправе рассматривать как знак особой благосклонности, как (теперь это для меня очевидно) важный этап моего всё более активного освоения собственно медицины и даже всего моего развития. Насколько могу судить, это задание во многих отношениях весьма значимо для меня. Но было бы, несомненно, ошибкой уже сейчас выставлять себя перед Вами этаким благодарным практикантом, когда еще не решена ни одна задача, когда не сделан даже первый шаг в каком-либо направлении. И моя миссия не достигла еще даже первой сколько-нибудь важной стадии реализации. Не ждите от меня, вопреки моим обещаниям, регулярных корреспонденций из Венга.
Второе письмо
Уважаемый господин ассистент!
Вы учили меня тому, что такое шокотерапия и что значит столкнуть безумие с умопомешательством вплоть до ужасающей пограничной черты обоих понятий. Должен сказать: то, что приходится терпеть здесь Вашему брату, и есть какая-то иная, возможная, не дисгармоничная разновидность шокотерапии, о которой Вы однажды мельком упомянули; она не имеет ничего общего с техникой, она — всего лишь зависимое состояние контрстрадания душевно больной личности, против которой постоянно выступает ее сомнительный, озлобившийся на людей визави. «Это может быть и человек, — сказали Вы как-то, — на исходе тысячелетий». Если бы приведенная фраза не принадлежала Вам, я бы подумал, что это — продукт мыслительной деятельности Вашего брата, то и дело исторгающего подобные умозаключения. Этой шокотерапией является Венг, олицетворяющий один из видов терапии, охарактеризованной Вами столь же добросовестно, сколь и расплывчато как дьявольская терапия, которая нацелена на лечение вообще и менее всего на лечение как душевное или физическое развитие, на лечение психосоматического развития, это и описанная в книге Кольтца «терапия направленного внутрь взрывного уничтожения». Венг — своего рода шок. Для Вашего брата это, разумеется, некая структура состояния со своей беспощадной, разлагающей мозг сверхметодикой, которую Вы сами когда-то, в один из вечеров у Вас в комнате, обозначили как «распад ледниковых отложений в отдельном человеке». Мне кажется, речь идет о болезни, с несообразной бессовестностью — в отношении всего — компенсируемой возвратом в своего свирепого возбудителя (явившегося из определенной подвижной в своих границах массы материала наследственности), о болезни, которая уже не может отделиться от возбуждения, от его сути и бытования. Могу ли я говорить о внутренней патологии порядка наследования? Я всё более убеждаюсь, что уже не занимаю вообще никакой позиции, поскольку не хотелось бы всё сводить к «энергии позиций». Вспомните Ваше собственное высказывание на нашей единственной совместной прогулке в этом году: «Состав крови перестает вдруг поддаваться коррекции». Ваш брат, думается мне, пребывает в таком состоянии, будто сбился с маршрута (даже со всех сразу) именно теперь, когда решающим было бы знание забытого направления. «Моя голова могла бы быть там, куда у меня уже не тянутся никакие связи», — сказал он сегодня. Должен заметить, что я могу возвыситься до высшей степени несамостоятельной точности, если, вот как сейчас, надо наглядно показать какое-то выделяемое им фактосложение, которое, как мне кажется, «застряло на месте». Сейчас у меня время открытого доступа к Вашему брату. Но затянувшийся день открытых дверей уже изнуряет меня, и я, кажется, почувствовал себя вдруг неспособным к предписываемому Вами во всех случаях прямолинейному продвижению, и вообще к какой-либо акции мозга, в данный момент закосневшего, по-моему, в «тривиальной беспозиционности». Возможно, Вы не поверите, но порой я чувствую себя погруженным в точно такой же мистицизм, как и у Вашего брата, в этот «нисколько и никак не поучительный мистицизм ускользающего от всякой интеллектуальной ясности до-научного мышления». Меня приводит в возбуждение констатация того факта, как неожиданно открывается мне — так со мной всегда — еще недавно до неприличия темный для меня мир Ваших понятий. Будто надо лишь сбросить с себя, миновать то, что мешает ясности мысли; теперь, однако, я должен сказать — медицинской мысли, так как у Вас медицинское мышление в отличие от Вашего брата, его мышление, как он сам выражается, «есть аморальное межпространственное мышление без собственной функции». Впрочем, демоническое и обыкновенное у Вашего брата идет, в сущности, одной дорогой к своей цели, всё «по-скотски бесчеловечно громоздится», как говорит Ваш брат, на пути к смерти. Но всё это весьма далеко от схем доказательности, тупой прямолинейности, которые только и стоит ценить, как Вы всегда говорите. Ничто не тяготит Вашего брата больше, чем отсутствие контакта с Вами. Было бы упрощением говорить здесь о некоем братском комплексе, в диагональной контрарности по отношению к отцовскому комплексу, который ныне насквозь изучен. Сегодня могу уже сообщить об одном открытии: создается впечатление, что Ваш брат страдает от того, что ему слышатся какие-то реплики, «целое воинство реплик», которые «беспрерывно вносят беспорядок в одержимое логикой мозговое вещество». Мои мысли, даже мое ощущение, целиком основанное на мыслях, убеждают в том, что это желательное для Вас положение вещей, видимо, врывается в общее состояние Вашего брата, но было бы ошибкой говорить о каком-либо выводе, должен признаться, что и всякое мое предположение моментально оборачивается бессмыслицей, почти осязаемо ощущается как сам по себе безгранично враждебный человеку, самоуверенный продукт распада. Всё тут же дробится на частности. Я стремлюсь к ясности, но вижу, что никак не совладаю с этим мышлением, более того: предположения, которые я делаю, овладевают мной. Тем не менее надеюсь, что, проанализировав свои впечатления, позднее, когда придет время, смогу быть полезен Вам. Возможно, я просто внимательный стенограф, стоящий на кочке лжи и обмана (в области обыденного: ведь я выдаю себя за студента-правоведа) и варварского раболепия, послушно-подневольный стенограф. Даже так: всё возбуждает мою мысль, как и в этом особом случае. Краски, запахи, степень холода — эта нарастающая, всепроникающая стужа, которая поощряет невероятное расширение понятий, имеет здесь огромное, всё более грандиозное значение. Я вынужден просто запретить себе увлекаться деталями, докучать Вам частными производными этой интересной в климатологическом отношении (вот уж действительно «распад ледниковых отложений в отдельном человеке») климатологической и клинической целокупности. И я не позволю себе подробно останавливаться в письмах на различных жутких аспектах правосознания в отношении моей функции как наблюдателя. В возможность изменения Вашей позиции касательно, в частности, того, что Ваш брат человек пропащий, я не верю. Я не верю в нормализацию (излечение), свидетельствую, что его состояние ухудшается на глазах.
