И откуда только брались силы?
Теперь, по прошествии стольких лет, мне вспоминаются только рыбы, только черный песок и ил, только мутные дали и привкус крови на губах.
Вы спросите, чем же мы там дышали? А мы там не дышали.
[IX]
Несколько слов о том, как был найден орех воспоминаний, через который, как через открытые двери, мы все вдруг попали в неудобное положение.
Несмотря на клятвы и заверения, снова настала осень, и мы, измученные по преимуществу непристойными смыслами скользких от множества запятых предложений и охваченные смутными предчувствиями наступления внутренних холодов, стали избегать теней, мертвых бабочек и маленьких зеленых автомобилей, рули которых последнее время слишком уж настойчиво крутятся налево. Мы же все время старались поворачивать направо, поскольку считали (и считать продолжаем), что только там можно отыскать что-то по-настоящему стоящее, веселое и страшное. Надо ли говорить, что нам приходилось все время идти против ветра, потому что воздушные массы в этом мире перемещаются только справа налево. Наши доспехи покрывались гарью и копотью (в этом мире постоянно что-то подгорает), но души наши впитывали правосторонний свет так, что даже сэр Борс, внутренний мрак которого вначале можно было бы сравнить только с желанием никогда не просыпаться, в конце концов стал понемногу лучиться молочно-белым светом, в котором тонули женщины, дети, травы, небольшие домашние животные и ритуальные камни с высеченными на них задницами.
На одном из таких поворотов направо, рядом со священной книжной рощей нас и ожидал орех воспоминаний.
Сначала никто из нас и предполагать не стал, что это орех. Ведь у орехов нет ни ног, ни рук, чтобы совершать движения, кого-то обнимать или к чему-то стремиться. Но это был особенный орех своими формами ничем не отличающийся от обычного человека в белом плаще и розовой шляпе с фазаньим пером. Сами мы ни за что не догадались бы, что этот человек — орех, но он сразу же во всем признался сэру Тристраму и рассказал нам, что окружен скорлупой, которую если расколоть, то обнаружится ядро, состоящее сплошь из никому не принадлежащих воспоминаний. Он рассказал нам, что, кроме всего прочего, его ядро содержит воспоминания о входе в прекрасную деревню Улус-Вегас, где не бывает ни ветра, ни дождей; где люди питаются слегка подрумяненным на закате воздухом, а светящиеся птицы пишут в ночном небе слова покоя и воли. Сэр Ланселот Озерный и туметский Алтан-хан сразу же захотели туда попасть (Алтан-хан всегда был неравнодушен к светящимся птицам, а обуреваемый гигиеническими соображениями сэр Ланселот надеялся, что там ему никогда не придется больше кушать) и предприняли попытку расколоть орех. Но не тут то было. Орех был тверд и только отскакивал на безопасное расстояние, откуда продолжал нас дразнить рассказами о своем состоящем из воспоминаний ядре.
Однако же долго сопротивляться напору славных рыцарей он не мог. Вот уже покрылся трещинами его белый плащ, пообломались поля его розовой шляпы, исчезло куда-то фазанье перо, — он треснул, и на нас хлынул мощный поток воспоминаний, который смешался с нашими собственными воспоминаниями. Мир многократно утяжелился, никому не принадлежащие воспоминания стали нашими. И еще долго потом сэр Борс отвыкал носить бюстгалтер, минганский Цэнгэ Мэргэн-тайджи — седло и уздечку, а сэр Гавейн до сих пор не может смириться с мыслью, что он больше не может, как прежде, откладывать яйца.
[X]
Несколько слов о том, как в воду, как широкие, как ладони, снежные хлопья, как бесконечные шифоновые платья с вешалки, как слезы с безглазого лица, падали космонавты. Ведь ни для кого не секрет, что время от времени в черную воду падают лиловые космонавты в блестящих от звона медных бляшек и патрубков костюмах с надписями «Passe» и "Sortie".
Их было бесконечно много, но всех их звали, кажется, Василий Васильевич Иванов и Самбхота Бадмаевич Санаваси. В них практически не осталось никаких воспоминаний, только жесткий кал и вселенский холод, но все равно они были настоящими героями, — хмурыми, мертвыми, связанными надеждами и обещаниями надеяться на то, что их ждет что-то большее, чем просто надежды и песок, сырой песок…
Тогда мы все еще интересовались полётами, щекотными пространствами между телами и ими отбрасываемыми тенями, невесомостью, несовместимостью и космическими от холода лучами (это сейчас нас всё больше интересуют цены и цены на туалетную бумагу, да прыщики — не говоря уже о шрамиках — даже и не на своих щечках).
От их падения по воде расходились не круги, а честные квадраты, о взаимной перпендикулярности сторон которых можно сочинять поэмы.
Ничего другого нам и не оставалось.
Космонавты все падали и падали стройными звездными рядами, а мы, как безумные орехи, писали стихи и поэмы, посвящая их то друг другу, то туманам, то повсеместно пляшущим человечкам, то тем (и табу), кого мы тут же сами на ходу выдумывали.
Сэр Ланселот Озерный не подумав (да и где ж там было думать) сочинил любовное стихотворение для Нитирена Дайшонина, на которое последний ответил довольно пространным и холодным лотосовым письмом, что, в свою очередь, возбудило тантрически лишнюю страсть в Джебцун Дамба Хутухте. Страсть постепенно переросла в примитивную агрессию; мы схватились за оружие, а космонавты все падали и падали…
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не простой (как хлеб) и холодный (как лед) свет со дна мирового океана. Он появился и разлился повсюду как какой-то суп, после которого на поверхностях наших душ остались лишь кусочки морковки, картошки и мяса, которое будущим поколениям еще только предстоит выковыривать из зубов, если таковые, конечно, вообще отрастут.
[XI]
Несколько слов о Граале, который вполне мог бы оказаться целью наших странствий.
В ту зиму Грааль объявился в Красногвардейском замке, что стоит на том месте, где бурная и холодная по утрам речка Барбариска впадает в черное озеро Калининград. Сначала никто из нас не знал, как к этому отнестись, но потом кто-то (кажется это был Достоевский) сказал, что это, быть может, наш единственный шанс, и чтобы его не упустить, мы должны быстрее отправляться в путь.
Вот как раз тогда-то мы и подумали о смерти. И не то, чтобы каждый из нас раньше о смерти не думал, а то, что никто из нас не думал о смерти в своем собственном теле, где нас подстерегают древние, темные и непонятные боги.
В целом путешествие прошло успешно, если не считать того, что некоторые из нас раз и навсегда потеряли невинность и располнели. По видимому цель того стоила, потому что у стен Красногвардейского замка свет внезапно покрылся трещинами, да и трепещущие ноздри оруженосцев безошибочно указывали на непосредственную близость логоса.
Красногвардейский замок уже давно никто не посещал. В его замусоренных стенах жили только похотливые склопендры, сумрачный сумчатый кал, да уродливые заратуштры. Мы спешились, подобрали гениталии и сразу же разбрелись по палатам и весям в поисках того сокровища, ради которого столько претерпели.
Кругом стояло ужасающее запустение и сбыд. А ведь когда-то это был процветающее феодальное хозяйство со множеством прилежащих латифундий, свиноферм, колхозов, детских домов и спермоотстойников. На меня потоком нахлынули воспоминания детства. Все здесь было так знакомо!
Вот улица, фонарь аптека; вот плисовая аллея (покрытая теперь утробной записью и спаржей), где мы когда-то с отцом развешивали на просушку шкурки пролетариев и усоносцев; вот бывшая столовая Субпросвета (теперь вышербленный временем жалкий каменный короб с налетом сукровицы и расползающимися во все стороны от наших шагов гигантскими выплевками), — какие супы мы тут едали! какие замечательные нательные галушки подавало нам баба Маня — седой гермафродит с провалившимся от сифилиса носом. Где ты детство?! Где твои милые чирьи и сверхсекретные эякуляции в вечернем парке под звуки "Прощания сливянки"? Все прошло, как насморк, и Красногвардейский замок погрузился в убогий ступор.
Мы не знали, где искать Грааль, и на что он похож. Сэр Галахад утверждал, что Грааль — это суслик, сэр Эктор искал ночную вазу с цветочным бордюром, Шолмо-хан — бутылку водки, а воздух был напряжен, как пенис. Мы искали, и был среди нас злосчастный сэр Галахад.
От Большого сыроваренного чана мы прошли к крышкозакрывателю, от крышкозакрывателя к пневматическому выдувателю головок сыра, от выдувателя — к распределительной воронке; и, наконец, у формовочного конвейера увидели дверь, которую охранял часовой.
Часовой — совсем еще юный рыцарь лет 13–14 — спал, но воздух вокруг него сгустился настолько, что все мы могли свободно видеть его сон.
