Так я попал в жаркий мир Магнусов с обилием ковров и ламп. Все здесь было как-то нескладно — просторно и громоздко. Даже нарисованные на абажурах попугаи превосходили черно-красных кур Род-Айленда. Все Магнусы тоже были крупные, по-голландски ширококостные. Моя невестка не выпадала из общего ряда, знала о своей толщине и робела; она протянула мне кончики пальцев, чтобы рука казалась меньше. Но ей не стоило волноваться. Чувствуешь себя неловко, когда тучные люди стесняются своей полноты, особенно женщины, испытывающие тайное беспокойство по этому поводу. У нее были необыкновенно красивые глаза, мягкие, хотя иногда в них проскальзывало недовольство, умные, говорящие об умении руководить и в то же время страстные. Грудь ее тоже была необъятной, а бедра крутыми. Со мной она держалась настороже, боясь, что я могу отозваться о ней критически, оставшись с Саймоном наедине. Должно быть, убедила себя, что Саймон, женившись, сделал ей большое одолжение — ведь он такой умный, красивый, — и переживала, была бы она достойной ему невестой, если бы не деньги. Самым мучительным являлся вопрос: женился бы он на ней без денег? Хуже всего было молчать, поэтому об этом говорили, но в шутливом тоне, с фривольными намеками. Саймон высказывался ужасно грубо, над этим полагалось смеяться — относиться серьезно было смерти подобно. Например, когда нас троих оставили в гостиной, чтобы мы лучше познакомились, он заявил:
— Никто не получал лучшего секса ни за какие деньги.
Слова звучали двусмысленно, принять их без обиды можно было только как шутку, и Шарлотта, ухватив романтически-сентиментальный настрой, сделала вид, будто эта грубоватая фраза говорит о подспудном искреннем и глубоком согласии, о настоящей любви. Склонившись к нему наподобие Пизанской башни, в роскошном и смелом наряде, она ерошила его волосы, но я понимал, что ей стыдно передо мной.
Но скоро она перестала стыдиться, переняв от Саймона его отношение ко мне как к вертопраху, человеку доброму, но лишенному здравого смысла. Шарлотта довольно быстро привыкла к моему обществу, однако, пока не обрела уверенность, общение оставалось болезненным — к тому же в это время она приходила в себя от медового месяца, который, как признался Саймон, оказался ужасным. Он не уточнял, в чем именно, но выразился так эмоционально, что я поверил; интонация в конце его речи — лучше бы мне ее не слышать — говорила о желании умереть. Можно не сомневаться, что слова, произнесенные в этом мире ковров и коричневого велюра, были самыми странными из раздававшихся здесь, и над ними смеялись. Все должно было выглядеть как шутки жениха в похотливом настроении, энергичного и отпускающего двусмысленные остроты, но я вдруг понял, что его преследует мысль — не намек — о самоубийстве, и в то же время он мог противопоставить ей смелость, силу воли и тела, роскошь, теперь окружавшую его, и даже некоторое безрассудство в требованиях: он знал, на что способен без оглядки на остальных.
Наконец явилась вся семья — всем было любопытно, что я собой представляю. Меня они тоже интересовали. Все они были так огромны, что, казалось, имели все основания обращаться со мной и Саймоном как с детьми, хотя мы совсем не карлики — в Саймоне почти шесть футов, а я всего на дюйм ниже. Их полнота — вот в чем основное отличие; даже Саймону, набравшему вес, было до них далеко. Их основательность проявлялась не только в объеме талии, но и в самой жизни: они заставляли уважать своих стариков (на этот вечер пришла бабушка); покупали все самое лучшее — одежду, мебель или машины; выражали признательность за развлечения; восхищались остроумием, которым сами не владели, и театром одного актера, разыгранным Саймоном. Он не просто их радовал, не просто был первым номером, а сразу занял оба места — звезды и властелина. В семье хватало патриархов, но никогда не было принца. Чтобы стать принцем, ему пришлось переродиться, и это явилось для меня еще одним потрясением. Я уже говорил, что везде, даже если он молчал, на него обращали внимание. Но теперь его былая сдержанность исчезла: он стал шумным, капризным, заносчивым, деспотичным, пародирующим и демоническим; кукарекал, каркал, гримасничал и только что не вертел стол в столовой, где царило крепкое и устойчивое богатство. За плетенками белого хлеба, за свечами и украшенной зеленью рыбой я прозревал в Саймоне сатирические наклонности Бабули, ее жесткую изобретательность, карикатурную свирепость и даже русские выкрики. Я даже не представлял, как много Саймон взял у нее. Если мысленно вернуться лет на пятнадцать назад и оказаться пятничным вечером в нашем старом доме, то можно было бы увидеть, как внимательно следит он за представлениями старухи. И кто бы мог подумать, насколько глубоко это в него проникло. Я почти слышал ее пренебрежительные упреки — этим пренебрежением грешил и Саймон. Он одновременно и брал у нее краски, и ее пародировал. И выглядел брат по-новому: новыми были не только рубашка или кольцо с драгоценным камнем и небольшие жемчужины в запонках, и даже не лишний вес и усталость от непрошеных мыслей, набегающих иногда на его лицо в перерывах между фиглярством. Это был смех сквозь невидимые слезы. В каком-то смысле новоявленные родственники тоже несли издержки — например, когда он имитировал акцент своей доброй тещи. Но ей такая пародия не казалась оскорблением — напротив, отличной шуткой, вызвавшей громкий смех.
Однако его не считали тут просто шутом; когда он помрачнел и прекратил водевиль единственным серьезным взглядом, все замолчали и приготовились с уважением его слушать.
Саймон заговорил со мной, но слова его предназначались для их ушей.
— Оги, — сказал он, обнимая Шарлотту, которая положила пальцы с накрашенными ноготками на его руку, — как печально, что у нас не было такой дружной и любящей семьи! Эти люди все готовы сделать друг для друга. Нам трудно это понять — ведь мы не ведали такого всю нашу жизнь. Нам не повезло. Но теперь они приняли меня, сделали членом своей семьи и относятся как к родному сыну. Раньше я не понимал, что такое настоящая семья, и хочу, чтобы ты знал, как я им благодарен. Возможно, они покажутся тебе несколько туповатыми, — мистер и миссис Магнус не расслышали этих слов, доброжелательный тон Саймона почти убаюкал их, но Шарлотта залилась смехом от озорной реплики посреди серьезной речи, — но зато у них есть чему поучиться, а именно доброте и взаимной поддержке. -
Когда он все это на меня выплеснул, я ощутил прилив ненависти к этому начавшему толстеть человеку, мне хотелось сказать: «Стыдно так захваливать их и распинать себя. А как же Мама и Бабуля?» Хотя он сказал о Магнусах чистую правду, их взаимная привязанность бросалась в глаза. И я жаждал того же — семейной любви. Хотя Саймон выразил свои чувства с некоторой издевкой, я сомневаюсь, что он притворялся. Когда видишь вокруг себя доброжелательные лица, забываешь об их несовершенстве, как если бы тебя целовали женщины, бывшие прежде врагами. Из гармоничности момента произрастает много лжи и лицемерия. А Саймон вдобавок старался избавиться от постоянной ноющей боли и нуждался, чтобы в него вдохнули дух, как это сделал Иезекиль в мертвой долине[160]. Потому он и придумывал повод для изъявления благодарности, а я, в свою очередь, молчал.
После речи Саймона все воззрились на меня, и постепенно во взглядах проступало недоумение: почему я никак не реагирую на этот праздник любви? Я не возражал против игры Саймона, но не собирался во всем ему содействовать. Меня распирали разные чувства, но я их сдерживал. И тогда все смутные подозрения семьи, касавшиеся Саймона, сосредоточились на мне. Похоже, все ждали моих объяснений — все, розовощекие и тучные, включая бабушку, утратившую и румянец и округлость тела. Эта старушка в черном, носившая парик и амулеты, казалось, обладала метафизической властью осуждать других. Семья владела магазинами — может, учуяли во мне вора? Они смотрели на меня так пристально, будто ощупывали взглядом мою крупную голову, раскрепощенную улыбку, непокорные волосы. Вместо вопроса «кто они?» — обо мне и Саймоне — собравшиеся требовали ответа «кто он?». Действительно, кто такой вкушает их золотистый суп за обедом и отправляет его в рот дорогими ложками?
Заметив перемену в настроении новых родственников, Саймон поспешил на помощь:
— Оги — хороший парень, просто еще не разобрался в себе.
Доверие было восстановлено, это всех порадовало; от
меня они хотели всего лишь нормального поведения, чтобы я больше говорил, шутил, смеялся вместе со всеми — словом, не отличался от Саймона. Однако трудность заключалась в том, что я не совсем уловил тонкости его нового характера. Впрочем, понемногу привыкая, я стал вести себя более приемлемо, даже похвально — присоединился к всеобщему веселью, после обеда танцевал в гостиной. Допустил только одну серьезную промашку, отмеченную мистером Магнусом, — не играл в пинокль. Как могло случиться, что хорошо воспитанный молодой человек не знает эту игру? Обычно снисходительный и терпимый мистер Магнус был явно разочарован, подобно Талейрану, поджавшему губы, когда выяснилось, что гость не играет в вист. Саймон играл в пинокль. (Где он научился? И откуда вообще эти новые таланты?)
