Всеобщий костер — трудное время для местной полиции. Драки, несчастные случаи, кражи — обычное дело: под покровом темноты и праздничной толпы все становится возможным. И все же Марлин делала, что могла. Я видел, как озадаченный полицейский говорит по рации, затем толпа скрыла обоих из виду.
Я начал как-то странно себя чувствовать. Возможно, из-за огня, или запоздало дошел глинтвейн. Так или иначе, но было приятно ненадолго выйти из жары. У деревьев прохладнее и темнее, не так шумно, и невидимый палец угомонился, оставив мне на прощание небольшую одышку, но в основном мне полегчало.
Туман спустился ниже, при свете костров он выглядел странно, будто внутри китайского фонарика. В этом свете почти каждый молодой человек казался мне Кином. Но каждый раз я ошибался — незнакомец с резкими чертами лица и темной бородкой удивленно смотрел на меня и отворачивался к своей жене (подруге, ребенку). И все же я был уверен, что он здесь. Возможно, подсказывала интуиция — интуиция человека, который тридцать три года проверял, не подложена ли на дверь мучная бомба и не появились ли граффити на партах. Он где-то здесь, я это чувствовал.
Прошло полчаса, и фейерверк почти закончился. Самое красивое придерживали к концу — россыпи ракет, фонтаны, крутящиеся колеса, которые превращали густой туман в звездную ночь. Опустился занавес из сверкающих огней, и на какое-то время я, почти ослепнув, пробирался на ощупь сквозь толпу. Болела правая нога, и правый бок пронзило сверху донизу, словно там что-то раскрылось, мягко выпуская содержимое, как распоровшийся шов на старом игрушечном медвежонке.
И вдруг в этом апокалиптическом сиянии я увидел мисс Дерзи: она стояла одна, поодаль от толпы. Сначала я решил, что ошибся, но потом она повернулась — лицо, полускрытое красным беретом, освещалось яркими отблесками синего и зеленого.
На миг ее образ пробудил какое-то важное воспоминание, ощущение страшной опасности, и я побежал к ней, а ноги скользили по мыльной глине.
— Мисс Дерзи! Где Кин?
На ней — аккуратное красное пальто, под цвет берета; темные волосы заправлены за уши. Она загадочно улыбнулась, когда я, задыхаясь, добежал до нее.
— Кин? Ему пришлось уйти.
8
Пятница, 5 ноября
8.45 вечера
Должен признаться, это поставило меня в тупик. Я был уверен, что Кин с ней, и теперь тупо уставился на нее, на мерцание цветных теней на ее лице, и слушал в темноте, как бьется мое старое сердце.
— Что-нибудь не так?
— Нет, — ответил я. — Просто старый дурак решил поиграть в детектива, вот и все.
Она улыбнулась.
В небе и вокруг меня вспыхнули последние ракеты, на сей раз зеленые, как тропические леса, — приятный цвет, придающий что-то марсианское лицам, обращенным вверх. Синий меня слегка нервировал, как синие огни «скорой» помощи, а красный…
И снова воспоминание, но на полпути к поверхности оно нырнуло в глубину. Что-то об этих огнях, их цвете, как они отражались на чьем-то лице…
— Мистер Честли, — ласково произнесла мисс Дерзи. — Вы что-то плохо выглядите.
На самом деле мне полегчало в стороне от дыма и жара костра. Сейчас важнее всего — эта молодая женщина, которой, как говорила моя интуиция, могла грозить опасность.
— Послушайте, Диана, — я взял ее за руку. — Я думаю, вам следует кое-что узнать.
И я приступил. Начал с записной книжки Кина, затем рассказал о Кроте, о Пиритсе, о смерти Леона Митчелла и Джона Страза. Казалось бы, случайности, если рассматривать их по отдельности, но чем больше я думал и говорил об этом, тем четче складывалась картина.
Он сам сказал, что учился в «Солнечном береге». Только представьте, что это означало для такого, как Кин. Умница, книгочей, немного бунтарь. Должно быть, учителя терпеть его не могли, почти так же, как и ученики. Перед глазами возник его образ — мрачный одинокий парнишка, ненавидящий свою школу, ненавидящий сверстников, живущий в мире фантазий.
Может, изначально это было криком о помощи. Или шуткой, или протестом против частной школы и того, что за ней стояло. Главное, осмелился сделать первый шаг, а дальше все просто. Пока он носил форму, его считали одним из наших. Представляю, как здорово было пройти невидимкой по старым коридорам, заглянуть в классные комнаты, смешаться с другими мальчиками. Это был захватывающий трепет одиночки, такой мощный, что вскоре перерос во мрак одержимости.
Диана слушала молча. Мой рассказ строился на догадках, но воспринимался как правда, и чем дальше я заходил в своих предположениях, тем отчетливее виделся мне Кин-мальчик, тем лучше я понимал, что он чувствовал, и тем больший ужас охватывал меня при мысли о том человеке, которым он стал.
Интересно, знал ли правду Леон. Марлин-то Джулиан Пиритс обвел вокруг пальца, как, впрочем, и меня.
Хладнокровный тип, этот Пиритс, особенно для такого юнца. Даже на крыше он не потерял самообладания: исчез, словно кошка, не дав себя перехватить, спрятался в тени и даже позволил обвинить Джона Страза вместо того, чтобы сознаться самому.
— Может, они просто бесились. Вы же знаете, как это бывает у мальчишек. Дурацкая была игра, вот они и доигрались. Леон упал. Пиритс сбежал, предоставив смотрителю отдуваться. И уже пятнадцать лет живет с чувством вины.
Подумать только, что может сотворить с ребенком такое. Я представил Кина и попытался разглядеть горькое ожесточение, скрытое под маской. И не смог. Есть некая непочтительность — что-то от выскочки, скрытая насмешка в словах. Но злоба, настоящая злоба… В это трудно поверить. Но если это не Кин, то кто же тогда?
— Он играет с нами, — сказал я мисс Дерзи. — Это его стиль. Такое у него чувство юмора. По сути, это та же самая игра, но на этот раз он хочет довести ее до конца. Ему мало прятаться в тени. Он хочет ударить по «Сент-Освальду» там, где действительно больно.
— Но зачем?
Я вздохнул, вдруг разом страшно устав.
— Мне он нравился, — ответил я невпопад. — Мне он и сейчас нравится.
Последовало долгое молчание.
— Вы вызвали полицию?
— Марлин вызвала.
— Тогда его найдут. Не волнуйтесь, мистер Честли. В конце концов, можем же мы выпить в честь вашего дня рождения.
9
Нечего и говорить, что мой день рождения оказался печальным. Ясно, что это надо просто пережить, и я, решительно стиснув зубы, открываю подарки, лежащие под кроватью в своих нарядных обертках. А еще письма — все те письма, которые раньше с презрением отбрасывались, а теперь я жадно впитываю каждое слово, продираясь сквозь горы чепухи в поисках драгоценных крупиц, которые завершат мою метаморфозу.
Привет, Гномик!
Надеюсь, что одежда, которую я послала тебе, оказалась впору. Видимо, в Париже дети растут гораздо быстрее, а мне очень хочется, чтобы у тебя был приличный вид, когда ты приедешь. К этому времени ты так повзрослеешь… Трудно поверить, что мне почти тридцать. Доктор говорит, что у меня не будет больше детей. Слава Богу, что у меня есть ты, радость моя. Как будто Бог позволил мне начать жизнь с начала.
В посылках столько одежды, сколько у меня не было за всю жизнь. Костюмчики от «Прентан» и «Лафайет», джемпера цвета миндаля в сахаре, два пальто (красное зимнее и зеленое на весну) и несметное число маечек, футболок и шортов.
Полиция была со мной очень ласкова. Еще бы — у меня ведь ужасный шок. Они прислали милейшую даму, которая задала мне несколько вопросов, и мои ответы были откровенней некуда и время от времени сопровождались слезами. Все наперебой восхищались моей выдержкой. Мною гордилась мать, мною гордилась милейшая дама-полицейский — скоро все закончится, мне лишь нужно сказать правду и ничего не бояться.
Удивительно, как легко поверить в худшее. Мой рассказ был прост (самой простой лжи, оказывается, верят охотнее всего), и дама из полиции слушала прилежно, не перебивая и не сомневаясь в моих словах.
Официально Школа объявила это трагическим несчастным случаем. Смерть отца, закрывшая тему, пришлась как нельзя кстати, и местная пресса даже посочувствовала ему. Самоубийство объяснили глубокими угрызениями совести из-за смерти юного нарушителя во время его дежурства, а прочие детали, включая таинственного мальчика, быстренько замяли.
Миссис Митчелл, которая могла стать помехой, получила большую компенсацию и новую работу в качестве секретаря Слоуна — через несколько недель после смерти Леона они стали близкими друзьями. Самого Слоуна, недавно получившего повышение, директор предупредил, что продолжение расследования пагубно для репутации «Сент-Освальда» и будет считаться служебным проступком заместителя директора.
Оставался только Честли. Тогда он не слишком отличался от сегодняшнего: рано поседевший, восторгающийся нелепостями, не такой толстый, как сейчас, но все равно нескладный, неуклюжий, в своей пыльной мантии и кожаных шлепанцах. Леон никогда не уважал его так, как я: он видел в нем безвредного шута, довольно приятного, в своем роде неглупого, но совсем безобидного. И все же именно Честли оказался ближе всех к истине, и только его высокомерие — сент-освальдское высокомерие — помешало увидеть очевидное.
