Они старались по возможности не оставлять следов. Заваливали прошлогодней листвой примятую спальниками траву. Костер позволяли себе разводить не на каждой стоянке, ждали полосы тумана. Перед уходом закапывали остатки золы, укрывали сверху мхом. Случайно оброненные бумажки, окурки, консервные банки, остатки чайной заварки — все это тоже тщательно сгребалось в ямку вместе с углями. Потом неиспользованный кипяток сохраняли в термосе до следующего привала. Запасы старались экономить. У Павлика в рюкзаке была припасена спиннинговая катушка и несколько блесен, и однажды утром Илья, проснувшись, увидел, что тот сидит гордый и довольный у ручья и разделывает двухкилограммового лосося. Но хранить его было негде, пришлось наедаться, не откладывая на будущее, и вкус вареной рыбы остался во рту надолго.
К вечеру четвертого дня они разбили палатку на берегу большого озера. Они надеялись, что это то самое водохранилище, которое они искали. Ночью похолодало, с открытой воды задул сырой ветер. Илья был так измотан переходом, что едва смог кинуть под спальник несколько пучков сухой осоки. Видимо, этого было недостаточно — земля внизу была слишком влажна. Он проснулся от ощущения леденящей сырости. Днем начался озноб. Павлик заставил его лечь в освещенной солнцем прогалине, сам куда-то ушел. Было хорошо лежать там в полузабытьи, следить за полетом чаек, упиваться чувством поражения, беспомощности, невиноватости. Да, он старался, он сделал все, что было в его силах. Теперь с этим покончено, можно больше не напрягаться, не мучить себя. Пусть другие делают с ним что хотят.
Павлик вернулся к вечеру, взвалил на плечи его рюкзак, заставил подняться, повел вниз. В камышах темнела лодка. Илья забрел в воду, переполз животом через борт, лег на корме. Павлик навалил на него оба спальника и одеяло, взялся за весла. Озноб не проходил. Розовая рябь пошла в стороны от бортов, стало больно глазам. Гигантская малиновая монета вдали медленно протискивалась в невидимую щель. Вечерние птицы с криками разлетались на ночлег.
Когда он проснулся, было опять светло. Скрипели расхлябанные уключины. Прибрежный лесок толчками уходил влево. Сил хватало только на вдох, потом — на выдох. Болело в висках.
— Ну как, солдат? Отоспался?
Голос у Павлика был хрипловатый и сдавленный. Неужели греб всю ночь?
— Я ничего… Озноб, кажется, кончился. Еще немножко отдохну, потом подменю вас…
— Лежи уж, подменщик.
— А откуда лодка? Мы украли ее?
— Считай, одолжили.
— Долго еще плыть?
— Не знаю. Но все равно такую погоду лучше переждать. Слишком заметно.
Он повернул лодку в гущу прибрежного камыша. Орудуя веслом, как шестом, загнал ее до упора, потом вылез в воду — лодка облегченно хлюпнула, поднялась — и он руками протащил ее еще дальше.
День они провели в еловой поросли, то впадая в сонное забытье, то просыпаясь ненадолго, подставляя жиденькому солнцу то спину, то бок, почти не разговаривая, бездумно глазея в небо. К вечеру оба почувствовали себя настолько окрепшими и отоспавшимися, что решили даже заняться туалетом. Илья избавился от многодневной щетины. Павлик спустился к воде, кое-как раздвинув камыши, выстирал пропитанную потом рубашку.
Отплыли в сумерках. Для весел Илья был еще слабоват, но вырванное сиденье держал под мышкой крепко и рулил им довольно уверенно. Белая ночь пронизывала висевший над водой туман, света вполне хватало на то, чтобы разглядеть стрелку компаса. Капюшон штормовки делал Павлика похожим на монаха, без устали кладущего мерные, размашистые поклоны. Под утро на волочившуюся за кормой блесну попались один за другим двое щурят. Они отпраздновали высадку на западный берег водохранилища шикарным завтраком: уха, две шоколадные конфеты, горсть прошлогодней клюквы, собранной на лесной болотине.
— Теперь смотри сюда, — говорил Павлик. — Карта, конечно, слишком крупная, курам на смех, но ведь других не достать. Мы сейчас примерно здесь. Видишь эти две речки? Между ними должен быть какой-то хребет, водораздел. Он идет на запад до самой границы. Его и надо держаться. Если мы потеряемся или со мной что случится, помни одно: держаться хребта и следить, чтобы солнце было слева. Если выйдешь к какой-нибудь реке — значит, сбился с пути: поворачивай назад.
Что поражало Илью больше всего — бесконечность не занятой человеком земли. Только в самом начале, вблизи Мончегорска, попались на их пути две полузаброшенные деревеньки. Дальше все было только мох, тундра, мелколесье, ручьи и озера, щемящая сердце пустота.
Он чувствовал себя почти здоровым, но Павлик, не слушая его протестов, переложил часть поклажи в свой рюкзак. После озера земля стала плотнее, нога легче находила твердую опору. Илья издали научился замечать осыпи мелких камней, заранее обходить их стороной.
Однажды во время дневного перехода они услышали далекий шум мотора. Шедший впереди Павлик остановился, махнул Илье рукой. Они поспешно скатились вниз, укрылись в мелком березняке. Вертолет мелькнул в просвете между холмами, ушел дальше на север. В другой раз они услышали шум слишком поздно. Все, что им оставалось: упасть тут же на землю, вжаться в кочки, ждать с колотящимся сердцем. Вертолет вылетел из-за гребня, прошел прямо над ними, и они лежали, не смея поднять головы, вслушиваясь в оттенки рева, ожидая, что вот-вот он начнет нарастать снова, возвращаться.
Нет, пронесло и на этот раз.
Но с тех пор они стали осторожнее, старались идти по самой опушке березняка. Они не представляли, как далеко им еще идти, но вертолеты были явно военные, и они думали, что граница близко.
Шторм подкрался незаметно, под видом мелкой мороси, разрозненных облачков. Потом словно гигантская черная штора надвинулась с севера через все небо. Струи дождя, выносимые из-под нее сильным ветром, летели почти горизонтально, далеко обгоняя саму тучу. Стало трудно дышать. Вода хлестала по глазам. Они упрямо пытались брести вперед, пока видели землю под ногой. Когда исчезла и она, Павлик ухватил Илью за лямку рюкзака, повел вниз. В углублении за большим валуном они стали разбивать палатку, пуская в дело все веревки, какие у них были, цепляя их за корневища и стволы карликовых берез, стлавшихся под ветром. Колья с трудом входили в каменистую почву. Вода успела пробраться под одежду во многих местах, прежде чем они заползли внутрь, скрючились в тесном мраке двухместки.
Ночью проснулись от звуков пальбы. Верхний шов палатки лопнул под напором ветра, и угол полотнища нещадно хлестал себя, издавая оглушительный треск. О том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Они лежали, сглатывая голодную слюну, коченея в мокрой одежде, теряя силы от вынужденной неподвижности.
Шторм продержал их в палатке весь следующий день и еще одну ночь. Потом ветер начал слабеть, небо чуть просветлело. Они кое-как свернули отяжелевшую мокрую парусину, съели остатки размякших в рюкзаке галет, двинулись дальше. К вечеру проглянуло солнце. Пар от их одежды мешался с паром, идущим от земли. Хуже всего было то, что вода пробралась до карты, и та расползлась под пальцами. У них остался только компас и школьный «Атлас мира».
Они подолгу разговаривали теперь на привалах, и рассказы обоих делались все откровеннее. Приближающийся момент расставания, расставания навсегда, развязывал языки. Вкусы их расходились почти во всем, но тяжкую обязанность культурного человека — выслушивать бред собеседника — они скрепя сердце выполняли, отыгрываясь потом язвительностью и сарказмом. Про птиц Павлик тоже почти ничего не знал, зато про камни — о, тут его было не унять. Часто заговаривали и о женщинах. И здесь, осторожничая и заметая следы, каждый исподволь, по кусочкам выколупывал из другого ответ на самый жгучий вопрос: для Ильи — правда ли, что влюбляются не только в двадцать лет, что все это продолжается так долго, что есть жизнь и после сорока? для Павлика — о чем говорила, чего хотела, кого любила, о чем мечтала, вообще какой была женщина по имени Лейда Ригель?
3
Изгородь выползала из перелеска, тянулась через поляну, исчезала за гребнем холма. Жерди были старые, побуревшие, косо, на поморский манер, набитые на столбики-колья. Полоса голой земли шириной метров пять послушно следовала всем извивам ограды. Из размытых дождем, давно не обновлявшихся борозд пробивались пучки молодой травы.
Павлик толкнул в бок лежавшего рядом Илью, заглянул в его обросшее щетиной лицо, нерешительно хохотнул:
— Дошли, что ли? Хочешь жмурься, хочешь щипай себя, но вот она — змея долгожданная! Небось и не верил уже?… Я и сам, честно сказать, начал бояться, что сбились. По моим расчетам выходило, что еще позавчера должны были выйти.
Илья не улыбался в ответ, молчал, смотрел серьезно, почти испуганно.
— Теперь главное — не распускаться. У них много всяких фокусов в запасе. Могут мину где-нибудь подложить. Или сигнальный провод натянуть. А то еще, я слышал: распашут вот так контрольную полосу, а настоящая граница на три километра дальше. Человек перейдет, сядет, дурачок, отдыхать или праздновать — все, думает, свобода, безопасность! Тут они его и царап. Я, пожалуй, с тобой перейду. Досмотрю, чтобы уж наверняка.
