Избиение Ури потрясло учителя до глубины души. «Мы ошиблись, — писал он в деревенском листке. — Ошиблись в воспитании. Ошиблись в идеале. Ошиблись в предназначении. Уподобились животным, что ушли по шею в трясины земли».
Теперь, на девяносто пятом году жизни, Пинес поднял голову, огляделся вокруг и обнаружил, что грозные волны по ту сторону плотины давно уже высохли и свежие ветры тянут оттуда по всей земле.
«Если бы ты знал, какие поразительные мысли растут в моем сердце! Они, как ночные бабочки, витают в моих висках».
«Только сейчас я понимаю, — писал он в статье, которая вызвала бурю в деревне, — что Ури Миркин был самым оригинальным мыслителем, которого произвела на свет наша деревня. Как Ирмиягу в ущелье Бен-Хином, как Элиягу на горе Кармель, как Йотам на вершине Гризим[151], так Ури Миркин возносил свою весть с вершины водонапорной башни».
«Все произошло после того, как дедушка ушел из дома, и после того, как он умер, — писал мне мой изгнанный двоюродный брат. Ури уже отслужил в армии, не захотел возвращаться в деревню, снова поселился у своего дяди в Галилее и работал у него на скрепере. — Зайцер и Либерзон ослепли и умерли, Пинес спятил, Мешулам начал заново погружать деревню в болото, мои мать и отец покинули Страну, Иоси остался в армии, мало думает, мало говорит и из всякой мелочи делает проблему, меня выгнали, а ты — надо же, именно ты — стал самым богатым человеком в Долине».
«Я получил письмо от Пинеса. Он размышляет о нас. Два внука Миркина, — пишет он, — нанесли ему удар ниже пояса. Первый — посредством смерти, второй — посредством любви. Мясом вонючим и мясом ебучим. Это цитата. Жаль, что дедушка не слышит, как нынче выражается наш Пинес».
«Что это было такое в нашем старике, что держало всех нас вместе? — писал Ури. — Кто знает, кем он был на самом деле, — ангелом, что повелевает произрастать всякому ростку, или дьяволом из «Трудовой бригады» имени нашей несчастной бабки? Как и ты, я тоже часто думаю об Эфраиме. Зачем дедушка принес ему маску? Для него? Или для самого себя? Иногда я думаю, что Эфраим ушел именно из-за дедушки, а не из-за всего остального».
Мои большие следы присоединяются к исчезающим чертежам моря на влажном прибрежном песке. С удивлением рассматриваю я эту бесплотную и бесплодную разновидность земли, с ее такими красивыми и такими бесполезными зернами. Этот песок — что он, как не ускоренное в своих изменениях подобие земли нашей Долины: быстро впитывает влагу и быстро ее теряет, быстро сметается ветром и быстро собирается вновь, быстро разрезается трещинами и быстро их залечивает? Время быстро пишет на нем и так же быстро стирает всё записанное.
Сырые бугорки, выдавленные пальцами играющих детских ног, отпечатки резиновых сандалий, округлые следы женских пяток, ведущие к самой кромке воды и исчезающие в ней, и резкие углубления, вырезанные подошвами пробежавших по песку джоггеров с их глупыми, страдальческими лицами. Если бы Эфраим прошел здесь, вес Жана Вальжана на его плечах оставил бы в песке глубокие ямы, даже глубже, чем моя поступь.
Я не могу представить себе человека, который ушел бы из дома из-за дедушки. Во мне и сейчас стынет желание снова свернуться под его крылом, ухватиться за полу его рубахи. «Ты не прав, — мысленно отвечаю я Ури. — Ты не прав. Никто не мог покинуть дедушку, даже наш дядя Эфраим».
Поиски не прекращались до самой дедушкиной смерти.
Надо всем Ближним Востоком была раскинута поджидавшая человека в маске со светлым, быком на плечах. Полковник Стоувс, который служил теперь в Арабском легионе в Иордании и по-прежнему прихрамывал из-за искалеченного колена, продолжал его поиски там. Арабские старики, друзья Рылова, получали сообщения из Сирии и Ливана. В самой Стране это было поручено людям Рабочего движения. Всем, кому по работе приходилось ездить по стране и встречаться с разными людьми и животными: сельскохозяйственным инструкторам, партийным активистам, моэлям, врачам и ветеринарам, — всем было велено смотреть в оба.
Порой доходили слухи о телятах породы шароле, появлявшихся в самых неожиданных местах. Мухтар[152] Мазарива слышал от паломников, вернувшихся из Мекки, будто где-то возле Макны, что в Саудовской Аравии, видели огромного белого быка, идущего по берегу моря. Два шотландских натуралиста, которые изучали особенности размножения лысух в болотах Сейхана, что в Турции, заметили в бинокли желтоватого коротконогого бычка, который покрывал самку буйвола. Перелетный скворец, который приземлился во дворе Пинеса, умоляя снять с его ноги раздражающее алюминиевое кольцо, видел Эфраима, пересекавшего Черное море вплавь, с юга на север, и Жана Вальжана, с тяжелым топотом огибавшего это же море по суше.
Какое-то время эти слухи пробуждали надежды, но бесшумный и незримый Эфраим, с его опытом подкрадываний, маскировки, пролагания маршрутов и выживания, так и не нашелся. Пути его странствий уходили дальше, чем мы осмеливались предположить. Через несколько лет французский мотоциклист, совершавший пробег вокруг света, обнаружил таких телят и в Армении, и в Алжире. Похоже было, что капли спермы Жана Вальжана летят по ветру, как цветочная пыльца.
«Он отнес своего Жана Вальжана в тот публичный дом в Арзеве», — сказал Ури.
«Границы никогда не составляли проблему для Эфраима, — сказал его английский командир лорд Ловат, который приехал из Лондона навестить нас. — Твой сын был прекрасным солдатом и настоящим другом, — сказал он дедушке. — Даже после его ухода из армии наша связь не прервалась. Он многим нам помог».
Дедушка закусил губу и ничего не ответил.
Лорд Ловат был худощавый пожилой джентльмен, опиравшийся на резную палку. Голубой шелковый платок скрывал его горло и стальную трубку, которая торчала из раздробленного пулей кадыка и издавала слабые посвистывания, когда он смеялся. С ним была высокая и красивая пожилая женщина, которая начала дрожать, как только они въехали в деревню.
Лорд Ловат расписался в деревенской гостевой книге, а потом мы повели его в дом к Рахели Левин, потому что он хотел узнать, кто научил Эфраима ходить так бесшумно. Он был поражен, увидев худую смуглую старуху, которая неслышно, как по воздуху, скользнула к забравшейся в ее огород крольчихе и до смерти напугала ее, крикнув ей прямо в длинное ухо: «У-у-у!»
Потом он закрылся с дедушкой для долгой беседы, а меня обнаружили подслушивающим под окном и прогнали к красивой женщине, которая гуляла в саду. Она бродила меж цветущих деревьев и прижимала их мягкие лепестки к горлу, напевая и тихо смеясь.
Мне велели охранять ее, что я и сделал. Я шел за ней по пятам, на подобающем расстоянии, так тихо, как только удавалось, и старался не мешать ей, когда она стала танцевать меж грушевых деревьев. Даже Авраам и дедушка не узнали ее. Ее запах возродился только в моих ноздрях, и только я и она слышали рев быков, колотившихся о стенки своих загонов.
— Ты помнишь этот стих Торы, Яков? — спросил дедушка Пинеса, когда лорд и его красивая спутница уже уехали. — Помнишь, как Иаков сказал: «Еще жив сын мой, пойду и увижу его, пока не умру»?[153]
— И он увидел, тот Иаков, в конце концов, он увидел, — сказал Пинес.
— Этот Яков, — сказал дедушка, — уже не увидит своего сына никогда. Только счеты с вами держат меня на этой земле. Вы выгнали его из деревни, и я поражу вас в самом чувствительном для вас месте — в земле. Шуламит я накажу в ее сердце, а вас я накажу в вашей земле.
У нее было твердое русское «р», глубокие влажные «л». Когда-то все отцы-основатели говорили, как она, но воздух Страны разбавил густую слюну в их ртах, приподнял их нёба и расширил горла.
«Шестьдесят пять лет подряд он пытался вырвать Шуламит из своего сердца. Он катался, как животное, в песке и в грязи, чтобы стереть с себя запах ее прикосновений, ковырялся в порах своего тела, выискивая ее длинными, завитыми проволоками памяти. Но ее кожа сияла ему из грушевых крон, из-за среза голубой горы. Воды его озер не позволяли прыгающему по ним камню успокоиться и кануть на дно. У каждого пеликана, опускавшегося над домом Либерзона, была ее белая грудь».
Пинес, вечно голодный, любопытный, больной и толстый старик, впадал теперь в лирику без всякого перехода. Притворяясь прежним учителем природоведения, он прижимал меня к груди и втыкал в меня булавки своей любви и своих назиданий, а когда я начинал плакать, низким и тягучим голосом, гладил меня по затылку.
«Она терпелива, месть, терпелива, как луковица морского лука, — сказал он. — Ее наслаждение — в долгих годах утонченной отделки и созревания. Она завязывается в глубинах души, в ее тайниках, под тонкой пленкой пшеничных полей и гладкой кожи, в расселинах и теснинах».
