— Смотри, растает…
За этот кисло-сладкий, алый вкус — чего не сделаешь! Я выдыхаю и — залпом!..
Но тут же все это из меня обратно — на стол! Фонтаном мутным! С «барбариской»…
Меня утирают, дают напиться из алюминиевого ковшика, из мятого, и утешают:
— Ничего! Завтра получится.
— А если не получится?
— Получится послезавтра. Это в тебе, — говорит мама, — организм сопротивляется.
— Кто?
— Организм. Он же не знает, что козье молоко полезно. Его нужно убедить, заставить. Я тебе помогу, но сломить свой организм, — говорит мама, — ты, Саша, должен сам… Если хочешь вырасти настоящим мужчиной.
У меня начались рвоты. Молоко временно отставили, но теперь меня тошнило и от ключевой воды. Мама повезла меня в Гатчину. Там ей посоветовали везти меня в Ленинград на анализы и рентген. Мы поехали. В детской поликлинике у Кузнечного рынка я живо отреагировал на фотостенд наглядной агитации за гигиену: упал в обморок. И было от чего: на одной из картин клубок червей буквально съедал изнутри невинного ребенка… Сильный пропагандистский образ.
Проанализировав то, что мы принесли в баночке из-под горчицы, и то, что мама запечатала в спичечный коробок, а также кровь, натянутую губами медсестры в стеклянную трубочку, а потом, под рентгеном, всего меня в целом (выпившего перед тем стакан творожно-белой бариевой каши), в поликлинике сказали, что патологических отклонений нет и мальчика можно считать практически здоровым, только…
— Что? — перепугалась мама.
— Оберегайте его от чрезмерной психической нагрузки. Рвоты у него, вероятно, на почве нервных спазм. Ребенок повышенно впечатлителен.
— Доктор, я хотела спросить еще… Молоко ему можно?
— То есть?
— Козье, — уточнила мама.
— Любое! — ответили ей. — Не только можно, но даже очень нужно!
— Слышал? — спросила мама.
Я промолчал.
Мы с Августой пришли на бывшее кладбище, где Вовка пас козу. То есть: лежал на ватнике и курил папиросу «Герцеговина Флор», по его просьбе украденную мной из портсигара Гусарова, который приехал вчера, чтобы попрощаться с нами перед отъездом на летние маневры.
Вовка курил и приглядывал, чтобы коза не вырвала колышек, к которому она была привязана за веревку. Августа присела на соседнюю кочку и принялась плести венок из одуванчиков. Вовка вынул колышек от козы из своей кочки и воткнул в кочку Августы.
— Другого места не нашел? — не поднимая головы, спросила Августа.
Вовка кинул ватник ей под ноги и улегся.
— Не нашел, — ответил он. — Эй, малый!
— Что?
— Не свистнешь еще папироску? Будь другом.
— Свистну, — пообещал я. — После обеда. Нам до обеда нельзя возвращаться.
— Эт-то почему ж?
— Чтобы их не будить. Спать они легли.
— С утра-то? Ясно, — сказал Вовка. — Дело ясное, что дело темное… Покурим мху тогда, чего ж.
И вдруг Августа говорит:
— У меня есть, но, кажется, сломалась… — И вынимает из кармана кофты гусаровскую папироску. — Нет, согнулась только! На.
Вовка неторопливо раскурил, выпустил изо рта три кольца дыма и оглядел Августу, которая от этого покраснела и туго обтянула подолом колени.
— Ты чо, куришь, что ль? — спросил он.
— Нет, она не курит, — ответил я.
— Тебя что, спрашивают? — прикрикнула Августа. — Конечно, нет, Володя. Курят только женщины легкого поведения.
— Это что ж за такие? — заинтересовался Вовка.
— Н-ну… Обольстительницы. Которые прожигают жизнь по ресторанам.
— Ресторан — это что?
— Не знаешь? Зал такой. Где ужинают, пьют вино и танцуют. Под джаз-оркестр.
— В городе у вас?
— Ну да. Там их полно!
Вовка поднялся на ноги и предложил Августе:
— Отойдем на пару слов.
Они отошли.
Я подсел к колышку. Взялся за него двумя руками, поднатужился — выдернул. Сначала колышек лежал спокойно, потом пополз. Остановился… Потом р-раз — и нырнул в траву. Я подобрал сплетенный Августой венок, надел себе на голову, подбежал к сестре и схватил ее за руку, которая была потной.
— Не хотишь — как хотишь, — сказал ей Вовка. — Давай хоть это, поцелуемся!
— Разве ты не знаешь, как Вера Павловна говорила? «Умру, но без любви поцелуя — не дам!» Ты читал роман Чернышевского «Что делать?»?
— Ебал я твою Веру Павловну! Сперва, понимаешь, папироской завлекают, а потом Вера Павловна? — Вовка сплюнул.
— Тебе, Володя, — по-хорошему сказала Августа в ответ на эти нехорошие слова, — необходимо повышать свой культурный уровень.
— А тебе — буфера растить! — Он ухмыльнулся. — Тощая уж больно на мой вкус. Мужик, он, знаешь ли, не собака — на кости-то кидаться.
Августа тоже усмехнулась, с трудом удерживая ресницами слезы.
— Эх ты, деревня! — бросила она. — Беги лучше козу свою догоняй.
Я взобрался на кочку повыше. Напрыгавшись по лугу, коза бродила уже у леса. Вовка побледнел. Он даже не выругался, только перевернул на себе кепку козырьком назад и что было мочи погнал за козой.
— Не поймает, — сказал я.
— Поймает, — возразила Августа.
Чего он только не делал, чтобы завлечь козу! Даже на колени перед ней становился, прижимая кепку к груди. Но коза упрямо отбегала. Вовка не выдержал и бросился к ней, но тогда коза заблеяла и со всех ног припустила в лес, где и пропала из виду. Вовка за ней. Августа сказала:
— Должен поймать.
Я промолчал.
Вовка вернулся после захода солнца. Без козы, без кепки и весь исцарапанный. И прямо во дворе был страшно избит вожжами от лошади, съеденной еще в войну. Насилу Гусаров отнял его у хозяйки. Потом он отнял у нее и вожжи, на которых она побежала в сарай удавиться — о чем нас предупредил петух, вылетевший оттуда в страшной панике.
Из-за всего этого Гусаров ушел к последней электричке. Один. Через лес. Но за него я не боялся, потому что Гусаров настоящий солдат. И даже капитан: четыре звездочки на погонах.
Перед сном мама сказала:
— Придется нам искать другую дачу. Без козы теперь какой смысл?…
На следующий день меня перестало тошнить. Я с аппетитом ел картошку, макая ее в соль. И запивал водой. Мама стала искать другую дачу, но и через три дня ничего подходящего в округе не нашла. Она вернулась злая и усталая.
— Где Августа?
— Не знаю.
— А ну пойдем!
Мы вышли за околицу и увидели, что Августа с Вовкой сидят на кочке. Накинули ватник, а под ним обнялись. Мама закричала и к ним, а они врассыпную. Вовка убежал в лес, а Августу мама догнала и влепила ей так, что из носу у сестры хлынула кровь.
— Что у вас было, отвечай?!
Августа втянула кровь носом, отчего на лице у нее нечаянно возникла довольно глупая ухмылка, — и получила по правой щеке.
— Немедленно в Ленинград! — Мама схватила сестру за рукав и потащила с кладбища. — К гинекологу! И если я узнаю, что ты вот так, за здорово живешь, отдала свою девичью честь, — смотри! Собственными руками придушу тебя, растленная!..
Я выбился из сил пылить за ними и отстал.
— Эй, малый! Погодь…
Меня нагнали три тощие коровы и пастух. Одной руки у пастуха не было, другая протягивала мне рогатый череп.
— Ваша?
— Наша, — узнал я.
— Ну, так бери. Не тяжело? Марии передашь: пусть на людей плохого не думает. Козу ее задрала рысь.
— Рысь?
— Она. Давно их в наших местах не было, рысей. С самой войны, поди. А как товарищ Сталин объявил по репродуктору, что жить нам стало лучше-веселей, обратно, значит, возвернулись. Поверили… Ей, может, в хозяйстве сгодится или что. Донесешь ли?
— Донесу, — пообещал я.
— Эй! Офицер этот, что к вам ездит… Отец, что ль?
— А что?
— Да так. Обходительный… Папироской всегда угостит.
— Мой отец, — сказал я, — пал.
— Н-но?
— На поле боя… — Я вздохнул. — Смертью смерть поправ.
— Ясно, — сказал пастух. — А это кто ж, офицер-то?
— Так. — Я пожал плечами. — Гусаров…
— Ясно. Ну, давай, сынок… С Богом!
Значит, она меня не забыла — кошка с желтыми глазами. Значит, услышала меня… Может, мы с тобой еще увидимся? Проводи меня до станции… Придешь?
Я волочил за собой обглоданный череп, и слезы от предстоящей разлуки наворачивались на глаза.
День Сталинской конституции — 5 декабря — они отметили на Садовой, у однокурсника Гусарова — тоже танкиста, тоже гвардии капитана, но с одним живым глазом, другой был как настоящий, но стеклянный. Потом за ними заложили на крюк дверь квартиры, тоже коммунальной, где тоже боялись воров.
И они оказались в темноте. Потому что и на этой лестнице лампочек не было. Дворники в Ленинграде уже и не вставляют лампочки: все равно их вывинтят или разобьют.
