Совершенно неожиданно майор перебил его; он даже стукнул ножом для разрезания бумаг по столу: "Не хотите ли вы, случайно, избавиться от господина редактора Эша? Он достойный уважения человек".
Наверное, было глупо со стороны Хугюнау продолжать огрызаться, не оглядываясь по сторонам, карточный домик грозил рухнуть в любое мгновение, Он знал это, но что-то в нем подсказывало: "ва-банк", и он не мог по-другому: "Я покорнейше обращаю внимание господина майора на то, что не я, а вы первым назвали имя господина Эша, Следовательно, я не ошибся, он и есть тот самый доносчик. Ах, если ветер дует не с той стороны и господину майору с учетом его дружеских отношений с господином Эшем угодно крутить с ним его дела, тогда покорнейше прошу меня арестовать",
Это было то, что надо, Майор, выставив в сторону Хугюнау свой палец, устало пробормотал: "Убирайтесь, убирайтесь,, Вас выведут".
"Пожалуйста, господин майор, пожалуйста,, как вам будет угодно. Но мне известно, что я должен ждать от прусского офицера, который прибегает к такого рода уловкам, чтобы избавиться от свидетеля своих пораженческих речей на коммунистических собраниях, это же очень мило, когда держат нос по ветру, но у меня нет ни малейшего желания быть флюгером.,
Привет".
Последние, собственно говоря, бессмысленные слова, брошенные Хугюнау просто для отделки своей риторики, майор уже не слышал. Глухим голосом он продолжал бормотать: "Убирайтесь… пусть убирается… предатель…", тогда как Хугюнау уже давно вышел из комнаты, нагло хлопнув за собой дверью. Это был конец, бесславный конец! Клеймо, клеймо на всю жизнь!
Есть ли еще какой-нибудь выход? Нет, выхода нет… Майор достал из ящика стола армейский револьвер и положил перед собой. Затем он взял лист почтовой бумаги, тоже положил перед собой; это будет посмертное прошение, Лучше всего он просил бы о позорном разжаловании. Но все должно идти так, как это предписывается уставами и наставлениями, Он не оставит свое место, пока не передаст, как положено, все дела.
Хотя майор полагал, что сделает все эти приготовления с быстрой и солдатской пунктуальностью, все двигалось вперед очень медленно, а каждое движение стоило очень больших усилий. Собрав все свои силы, он начал писать, ему хотелось, чтобы это было написано твердой рукой. Причина того, что он смог написать только первое слово, состояла, вероятно, в его неимоверном напряжении. "Господину…"- нарисовал он на бумаге буквами, которые ему самому казались чужими, а затем он застрял — сломалось перо, оно прорвало бумагу и посадило отвратительную кляксу. Крепко, даже судорожно вцепившись в ручку, майор, не майор уже, а просто совершенно старый человек, начал медленно оседать набок, Он еще раз попытался макнуть сломанное перо, между тем это ему не удалось, он опрокинул чернильницу, чернила тонким ручейком побежали по столу и начали капать на брюки. Майор уже не замечал этого. Он продолжал сидеть с испачканными чернилами руками, застывшим взглядом уставившись на дверь, за которой исчез Хугюнау, Когда через какое-то мгновение дверь отворилась и показался ординарец, то ему удалось выпрямиться и вытянуть в повелительном жесте руку: "Убирайтесь, — приказал он озадаченному человеку, — убирайтесь… я остаюсь служить".
Ярецки уехал вместе с капитаном фон Шнааком, Сестры стояли у решетчатых ворот и махали вслед уходящей машине, которая повезла этих двоих на вокзал. Когда они вернулись в корпус, сестра Матильда выглядела осунувшейся и похожей на старую деву.
Флуршютц не удержался: "Это, собственно говоря, очень мило с вашей стороны, что вы вчера вечером так позаботились о нем… Парень ведь был в ужасном состоянии… И где он только достал польский шнапс?"
"Несчастный человек", — заметила сестра Матильда.
"Вы читали "Мертвые души"?"
"Дайте-ка вспомнить… кажется, да".
"Это Гоголь, — вмешалась сестра Карла, гордясь своими познаниями, — русские крепостные".
"Вот такой мертвой душой был и Ярецки, — сказал Флуршютц, а через какое-то мгновение, кивнув в сторону солдат, стоявших в саду, добавил:-Такие все они, мертвые души… вероятно, и мы тоже; каждому так или иначе пришлось быть таким".
"Не дадите ли почитать эту книгу?" — поинтересовалась сестра Матильда.
"Здесь у меня ее нет… Но, может быть, где-нибудь дется… так что книги… Вам известно, что я не могу больше читать…"
Он опустился на лавку, стоящую у самого входа, выглянул на улицу, посмотрел на горы, на светлое осеннее небо, мрачневшее на севере. Сестра Матильда помедлила немного, затем тоже присела рядом.
"Знаете, сестра, откровенно говоря, надо было бы изобрести какое-то новое средство взаимопонимания помимо языка. Все то, что пишут и говорят, стало совершенно немым и глухим. Должно быть, нечто новое, иначе наш старший полковой еще окажется прав со своей хирургией…"
"Я не совсем хорошо вас понимаю", — сказала сестра Матильда.
"Ах, не утруждайте себя, чушь все это… Просто мне как-то пришло в голову, если души мертвы, то остается всего лишь хирургический скальпель… но это все ерунда".
Сестра Матильда задумалась: "Не говорил ли что-нибудь в этом роде лейтенант Ярецки, когда пришлось ампутировать ему руку?"
"Может быть, это ведь объяснялось его радикализмом, его приверженностью к крайним мерам,, но он, естественно, и не мог не быть приверженным к этим мерам… как любое загнанное в угол животное…"
Сестра Матильда была шокирована выражением "животное": "Мне кажется, что он просто пытался все забыть… Он как-то даже намекал на это и плюс — он пил…"
Флуршютц сдвинул фуражку на затылок; он почувствовал шрам на лбу и легонько почесал его: "Я, собственно, не удивился бы, если бы сейчас наступил период, когда люди вообще стремились бы только к тому, чтобы забыть, только забыть:. спать, есть, спать, есть… так, как они ведут себя здесь… спят, едят, играют в карты…"
"Но это было бы ужасно, совершенно без идеалов!" — "Дорогая сестра Матильда, то, что вы переживаете, это едва ли можно назвать войной, это всего лишь миниатюрный вариант войны… Вы на протяжении четырех лет проработали здесь… И люди же все молчат, даже если их ранило… молчат и забывают… Но с идеалами домой не возвращается никто, тут уж вы можете мне поверить".
Сестра Матильда поднялась. Приближающаяся гроза выделялась теперь широкой полосой черных облаков на фоне светлого неба.
"Я хочу как можно скорее перевестись снова в полевой лазарет", — сказал он.
"Лейтенант Ярецки считал, что война не закончится никогда".
"Да… наверное, именно поэтому я хочу вырваться отсюда". "Должно быть, мне тоже надо попроситься на фронт…" "Ну, сестра, вы и здесь делаете вполне достаточно". Сестра Матильда взглянула на небо: "Я должна убрать в корпус шезлонги".
"Да, займитесь этим, сестра".
Был воскресный вечер; Хугюнау в типографии выплачивал зарплату за неделю.
Жизнь продолжалась своим чередом, Хугюнау ни на мгновение не приходило в голову, что ему как открыто разыскиваемому и преследуемому дезертиру надо было бы, собственно говоря, скрыться. Он просто остался на месте. Не только потому, что очень уж был привязан к кругу своих занятий, не только потому, что ему как деловому человеку было бы трудно и подумать о том, чтобы бросить на произвол судьбы дело, в которое вложена приличная куча денег, чужих или своих, нет, это скорее всего было ощущение многосторонней незавершенности, которое удерживало его и не позволяло капитулировать, ощущение, которое заставляло его отстаивать свою реальность относительно реальностей других. И все слегка смахивало на какой-то туман, тем не менее в целом вырисовывалась совершенно отчетливая картина: майор и Эш рано или поздно разберутся во всем и отыграются на нем. Итак, он остался и только договорился с госпожой Эш относительно компенсации за несъеденные обеды, так что он теперь без материального ущерба для себя гораздо чаще мог пропускать сидение за ненавистным ему обеденным столом.
Естественно, он знал, что обстоятельства не сложились таким образом, чтобы способствовать отдельным акциям против маленького эльзасского дезертира; он находился в относительной безопасности, к тому же майор пребывает под давлением его шантажа. Он знал это, но знать это ему не хотелось. Напротив, в голову приходили мысли, что военное счастье еще повернется другой стороной и майор снова станет влиятельным господином, что майор и Эш просто ждут соответствующего часа, чтобы затем уничтожить его, Поэтому проблема состояла в том, чтобы заблаговременно сорвать эти планы. Может, это и было чистейшей воды суеверие, но ему нельзя было сидеть сложа руки, надо было использовать свое время, к тому же он должен был уладить некоторые срочные дела, а поскольку он не мог точно сказать, куда его, собственно говоря, заведут эти срочные дела, то он успокаивал себя тем, что его врагам придется винить самих себя, когда он будет предпринимать контрмеры.
