Пьесу читали три режиссера — два свердловских, один московский — и драматург Коляда. Никто не нашел ее пригодной для театра. Каждый спрашивал, о чем наша пьеса, хотя Нетребко признался, что застал жену плачущей: «Это о нас с тобой, о нашей жизни». И Майорову понравилось: «Я так смеялся!»
Мы распростились с мечтой о постановке, но через месяц Розенблюм решил делать телеспектакль, и всю весну, каждое воскресенье, мы обсуждали, как переделать пьесу в сценарий. Мы пили кофе с конфетами, солнце грело огромный письменный стол, а мне все не верилось, что я — автор пьесы, в кабинете главного режиссера… К концу весны в театре драмы разразился конфликт, Розенблюм все бросил, уволился и уехал… Мы с Лерой пытались спасти наше детище, мы показали Коляде вариант, сделанный «под Розенблюма». Он огорчился:
— Раньше было лучше. А это… — он взял в руки телесценарий. — Девочки, выбросите вы это в ведро!
С тех пор, не сговариваясь, и я, и Лера целый год не ходили в театры.
Неприятность случилась и с моей повестью: она не приглянулась Галочке. С тетей Натой я послала журнал в Германию, выждала месяц, не выдержав, позвонила и услышала:
— Ты, наверное, хочешь знать мое мнение? Мне не понравилось: вещь очень слабая! Я специально давала читать всем знакомым, и никому не понравилось! Здесь такое считается неприличным, даже подсудным, это sexual harassment. И язык грубый: Милка, Ленька… А потом… Ты же не выдумала ничего, записала и растянула, лишь бы объем увеличить! Одна ты умная, все вокруг дураки. Как ты посмотришь в глаза человеку, что посылал тебя на демонстрацию?
— Но ведь я это выдумала: и человека, и демонстрацию…
До утра я не могла уснуть. Галка была так безжалостна, что я решила: ей не понравилось свое отражение. Я‑то радовалась, что все будут радоваться… И до сих пор, услышав хорошие отзывы, я мелочно торжествую: «Видишь, Галочка…» А когда хвалят Ленин сборник, вздыхаю: «Чмутов устроил такой погром…»
«Папа, а мама правда решила стать писателем? — волновалась когда–то Зойка. — У мамы же нервы, у мамы спина. Ладно я, я с детства привыкла…» Зоя не раз соскакивала среди ночи, чтоб записать свои строчки, с утра огорчаясь: строчки того не стоили. А если и стоили, — их еще нужно было дотянуть до всамделишного стиха, им еще нужно было пройти оценочную комиссию взрослых.
Я сложу всю обиду в банку,
Горькой ложки не оближу.
Я начала понимать, что испытывает пишущий ребенок. Где Зоя берет на это силы? Зоя, которая вечно боится, что у нее не получится, что заругают, Зоя, которая плакала: «В четверг я в садик не пойду! Мы будем рисовать подъемный кран, а я не умею!»
На небе плачет ангел чистыми слезами,
Подняв свои глаза, вы убедитесь сами,
И зонтик не спасет, и крыша не поможет,
Холодный хмурый день вам душу растревожит…
Мало кто примется критиковать ребенка, играющего на пианино, танцующего или пишущего акварели, но ребенка, наделенного даром слова… Чтобы стать взрослым, не нужно таланта. Слова родной речи доступны каждому: «Мне не понравился Зоин рассказ, не понравились штампы типа «покосившийся домик с облупившейся вывеской», покоробило «моя милая старушка», «кривая улыбка исказила ее старое лицо»… Стихи в целом меня не коробят… Интересно это брожение в ней, рост, и интересно, во что все вырастет… Кстати, просмотрите, там попадаются грамматические ошибки…»
— Ни тебе, ни мне такое не написать, — сказал удивленный Леня, прочитав в компьютере Зоин рассказ, а когда она вернулась с улицы, подозвал: — Зайкин, иди–ка сюда, я только что прочитал один очень хороший рассказ…
Зоя сбросила текст на дискету, нарядилась в черные велосипедки, надела ролики, налокотники, наколенники и бубенчики — и в таком виде въехала в редакцию «Уральского следопыта»… Тринадцатилетняя Зоя подверглась большим испытаниям, чем ее мама. Рассказ пообещали взять в августовский номер, потом передвинули на сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… — это была первая неприятность. Учитель химии, пишущий стихи и ни разу их никуда не отдавший, учитель химии, Зоиного рассказа не читавший, предположил, что ее печатают лишь потому, что она — чья–то дочь. Это была вторая. В день, когда сияющая Зоя принесла в школу журнал — с автографом для любимой литераторши, ее судила революционная тройка: директор, школьная психологиня и литераторша. За что? Зоя дерзко вообразила, что понимает Лермонтова потому, что она сама поэт, Зоя оскорбила учительницу вопросом: «Ирина Федоровна, а вы пишете?» Это была третья неприятность.
Четвертая существовала лишь в Зоином сознании. Зоя мечтала выкупить не меньше тридцати экземпляров. Чтоб обойти все школы, в которых училась, постучаться в свои бывшие классы, вызвать учительницу русского языка… Но четыре номера «Следопыта», с сентябрьского по декабрьский, вышли под одной обложкой, и цена выпуска возросла. Я шутливо разворчалась: гонорар не платят, цены заламывают. Я не учла: среди Зоиных страхов живет боязнь, что родители разорятся. Она произносит точь–в–точь, как Ленина покойная бабушка: «Не трать деньги. Папочка! (Ленечка!) Зачем ты тратишь деньги?» Может быть, Зоя слукавила, стараясь сберечь наши деньги, может быть, ей действительно продали лишь семь экземпляров. Она была грустна и просила, чтобы мы не звонили в «Уральский следопыт».
«Урал» продавался только в редакции, и чтоб обрести читателя, мне приходилось самой распространять свой журнал. Дарить. Я раздарила первые тридцать штук довольно быстро. И вторые двадцать. Покупка еще двадцати обнуляла мой гонорар. Это казалось нелогичным. К тому же я обиделась за «Любовь к Ленину» и оттягивала посещение редакции. «Любовь к Ленину» взяли в апрельский номер и, как всегда, не напечатали — даже не предупредив. Коляда пожал плечами:
— Не вписался в концепцию номера. Номер должен быть чистым, как бриллиант!
Я оскорбилась, что мой рассказ сочли за примесь. Прошло месяца три. Я все же пришла к Капорейко. Вместе с Зоей.
— Ирина, что–то вы не заходите… Сейчас поищем. Дочка тоже пишет?.. Поищем, но не уверен. У нас же был ремонт. Грозили выселить. Где ж это видано? Я сказал, я оболью себя бензином и подожгу. Я устрою самосожжение на площади! А то как? Тридцать лет здесь… Найти не могу… Как ваша дача? Как редиска? Землю взбивайте, чтобы, как пух!
Капорейко рылся в шкафах и коробках, я заглянула к Коляде.
— Привет, Ирина. Извини, я совсем забыл. Мы потеряли несколько рукописей во время ремонта. Ты можешь восстановить?! Давай, тащи!
Я облегченно вздыхаю: могу, конечно, могу, всего–то–навсего потеряли, а я в депрессии! Ну, что бы сразу не сказать…
— Потеряли, ей–богу, потеряли! Это такой ужас! И еще один толстый роман потеряли, и я теперь вообще не знаю, как выкручиваться! Просто кошмар…
Капорейко старался.
— Сейчас, я стол отодвину. Предупреждал, без меня не надо. Сказали, в полпервого, в двенадцать пришел, а уже грузят. Ну, сказали бы, пришел бы раньше. Договорился по восемьдесят, а они по шестьдесят. По шестьдесят копеек! Целебные травы Урала! Это ж раритет, ну подумайте! Огромный том, издан пятнадцать лет назад! В машину кидают!.. Я едва спас. Смотрите–ка, повезло. Нашел. Берите больше!.. Вы будто обижены?
— Олег Петрович, а почему вы молчали? В музее писателей Урала, когда Чмутов…
— Да кто ж его слушает, Чмутова–то? И потом, кто знает, что там у вас. Он говорил, вы друзья. Нашли из–за кого расстраиваться. Он огурцы ногами ест!
Мы выходим, я спрашиваю:
— Зоя, ты что–нибудь поняла?.. О чем это: «Договорился по восемьдесят, а они по шестьдесят копеек»?
— Не поняла и не хочу! — Зоя боится, что я заставлю ее считать.
— Это легко: если он хотел больше, то покупал или продавал?
— Продавал.
— Теперь угадай, что можно продать в редакции? По шестьдесят копеек за килограмм?
Зоя меняется в лице:
— Журналы?! Мама! И ты не купила их все?! Он же сказал: берите больше! Ты что, хочешь, чтоб их сдали в макулатуру? Возьми у папы денег! Купи все, что осталось!
Я улыбаюсь:
— А что мы оставим тебе в наследство?
Но Зою уже заботит другое:
— И как это Игорь Натанович огурцы ногами ест?
— Можно я зайду?
У него совершенно бабий голос. Маленький, задрипанный мужичонка с коричневой хозяйственной сумкой. Из сумки торчат горлышки пустых бутылок, одно горло задраено, это — водка. Диггер лает, я выхожу на площадку, загораживая вход в квартиру:
— Володя, извини, Диггер выбежит, — я жду, что он скажет, сколько. Я дам, и он уйдет.
— Ирина, извини, я ненадолго, я только поговорить немного хотел. О литературе хотел поговорить. Мне так нравится Ленина книжка. И твоя повесть понравилась, она такая светлая…
