Он соглашался, хотя видел — номер совсем не так прекрасен, как ей кажется — тесно, на самом краю покрывала проступало желтоватое пятно, пепельница на столе была с неотмываемым серым дном, но блаженны, блаженны не видящие, он уже вдыхал ее запах, жадно целовал шею, зарывался лицом в ее грудь, и она замолчала, затрепетала, потянулась к нему всей собой, любимая моя девочка, ласточка моя.
Господи, почему покрывало тепла и бесконечной грусти окутывает ровно в тот час, ту минуту, когда слышу: скучаю, когда понимаю — мы все-таки встретимся, руки мои будут ветер, треплющий любимые волосы, обтекающие самую красивую на свете голову, почему, господи?
Все вспоминала она свою вчерашнюю эсэмэску, стишок собственного сочинения — вот ведь до чего дошло, а ведь прежде не могла и двух слов срифмовать. Ланин уснул, уткнувшись в ее подмышку. Пробормотал тихо: «Я что-то устал, прости…» И стал беззвучен. Он спал без храпа, посапывая, как дитя.
Она ощущала его запах, смешанный с запахом теперь уже родного пота, смотрела на спутанные его волосы, на весенний свежий голубой краешек неба и плывшие по нему прозрачные белые клочки. Ее переполняли благодарность и покой — глубокий, великий, первобытный и долгожданный — наконец-то разлившийся после всех волнений, недельной размолвки, не нарушаемый ни казенностью обстановки, ни рябью то и дело накатывающей тревожной нежности, страхом не разбудить.
Вскоре она и сама задремала на несколько мгновений и тут же увидела младенца. Он приполз к ней с другого конца кровати, зачмокал. Тетя осторожно повернула его к себе, дала грудь. Младенец пососал немного и выронил сосок, уснул. Крошечный крепко сбитый мальчик с светлым пухом на голове, с вытянутой вперед ручкой. Шевельнулся и придвинулся к ней ближе, под самый бок. Проснуться! Не задавить.
Тетя очнулась. Ланин по-прежнему спал рядом, но сон был так реален, так жив.
Впервые она увидела Теплого еще до его появления на свет. Врач, смуглый восточный человек, спец по ультразвуку, равнодушно и привычно улыбаясь, спросил, не хочет ли она взглянуть. Аккуратно развернул монитор экраном к ней.
В серой, сонно плывущей пелене, следуя за указующим перстом, Тетя постепенно различила смутные очертанья живого существа, темный шар головы. И вдруг лапку с пятью пальцами. Лапка потянулась к голове и быстро потерла. Существо уже умело чесаться! Ручка снова исчезла в плотных слоях светящегося тумана. Доктор дал ей послушать и сердце существа — оно билось быстро и шумно, на весь кабинет!
Было невероятно, что ребенок уже живет в ней человеком, шевелит игрушечными ручками, чешет голову. И, когда Коля удивленно клал ей на живот ладонь и точно охотник ждал в засаде, когда же он шевельнется и одарит папу тихим тумаком, она только улыбалась своим мальчикам и все-таки не понимала до конца: происходящее — чудо. И, как и всякое чудо, оно совершенно изменит ее жизнь. Лишь когда до появления Теплого оставалось два, полтора месяца, она начала замечать очевидные перемены — во всем.
Все, что волновало ее прежде, — подготовка к школьным занятиям, удачные и неудачные уроки, успехи учеников и их характеры, сложно-ревнивые отношения со второй русичкой — стало отступать, плавиться, точно льдинка в горячем. Она по-прежнему ходила на работу, решив все-таки дотянуть до конца второй четверти, до Нового года, но подлинные ее интересы и потребности давно уменьшились до самых простых — пораньше лечь, выспаться, вовремя поесть, потеплее одеться. Не замерзнуть на ветру. На ноги — меховые ботинки, шнурки двойным крепким бантиком, вокруг шеи — мягкий шарф, связанный мамой, на голову шапку-ушанку, привезенную Аленой из Канады ради прикола (но шапка оказалась отличной, легкой и теплой).
Она словно бы раздвоилась, на себя-маму и того маленького человека, которого ей предстояло вот так же кормить досыта, укладывать спать, кутать, везти в коляске по снежной аллее Нескучного сада, трогать нос — не замерз? Усаживать на санки, сунув в руки лопатку и катить по снегу к горке.
Но, пока этот человек не появился на свет, она жила за них двоих, проживая сразу все его младенчество, потому что оно тоже уже свернулось в ней. Эта новая рождавшаяся в ней детская жизнь была самой важной на свете. И когда она слышала от опытных мам — скоро, ой, скоро… и ночью не поспишь и из дому не выйдешь — улыбалась. Она думала — да зачем же стремиться из дома, если ее дитя — здесь. Зачем спать, если ее сыну спать сейчас не хочется? Так она перерождалась сама в себе. И вокруг все менялось. С каждым днем в мире прибавлялось света, наступил январь — зимняя тьма откатывала и сжималась. Но ей казалось, растущий свет связан со скорым рождением ее ребенка. Мир тоже готовился, ждал, незаметно светлея.
Коля тогда работал на «Щукинской», ехал через всю Москву и вставал рано утром, еще затемно. Ей подниматься не позволял, сам тихо завтракал и уходил. Он тоже изменился в те дни — наполнился кротостью, ожиданием, но был словно и немного растерян. И что совсем уж невероятно, каждую неделю приносил ей цветы. Розы, хризантемы, даже тюльпаны однажды. Где-то услышал: беременные должны смотреть на красивое. Цветы стояли на подоконнике, рядком, в двух вазах и трехлитровой банке, и не увядали. Она поднималась утром, зачарованная растущим светом за окном и все разраставшейся в ней юностью, нюхала розы, пахли травой, не цветами, просто свежим растением, лесом, летом, одевалась, осторожными глотками пила горячий чай, каждый раз с новым изумлением понимая, что окружена слетевшей неведомо откуда защитой.
Легкий плотный нимб этого таинственного покрова сгущен был вокруг головы. Казалось, кто-то бесплотный едва ощутимо, хотя и с несомненной властью положил на макушку ладонь. И держал все утро, до тех пор, пока она не погружалась в суету, не отвлекалась. Ангел-хранитель? Бог?
В Бога Тетя всегда в общем верила, но издалека, не подозревая, что Он может так приблизиться… Или все-таки ангел? Надо было спросить у Тишки, но каждый раз, когда они говорили, дело ограничивалось обсуждением земных предметов — кроватка, пеленальный столик, анализ крови, гемоглобин — тем для обсуждения было так много, что Тетя не успевала спросить главное.
В те дни она и решила, что нимбы святых вовсе не от их внутреннего сияния, нет — это Бог повязывает сияющие платочки над их головами, показывая, что Он с ними и каждый такой нимб-платок — его награда. Ведь сам по себе человек если и может сиять, то лишь отраженным светом.
Ланин зашевелился, застонал и повернул голову, щекоча ей подмышку. Проснулся. Она тоже очнулась, оторвалась от далекого, таинственного, пронизанного светом времени. Наконец смогла приподняться, высвободить затекшую руку, взглянуть на часы. Пора было бежать за Теплым.
— Доброе утро, — произнес Миш растерянно, глядя на нее круглыми, ничего не понимающими спросонья глазами. — Неужели я все-таки уснул?
Тетя была уверена: после встречи в Калинове Сергей Петрович пришлет ей письмо сейчас же — но толстый конверт обнаружился в ящике только через две недели, в самом конце марта. Из конверта выпала копия фотокарточки Павла Сергеевича Сильвестрова, дядюшки Ириши. Сильвестров был снят в тройке, имел правильные черты лица, хотя и крупный нос, открытый уже лысеющий лоб, коротко стриженные волосы, пышные усы с проседью, глядел твердо и зорко — вообще облик его дышал энергией и напором. Тетя начала читать присланную Голубевым историю о юности Павла Сергеевича — и никак не могла узнать в чутком, не похожем на остальных мальчике будущего удачливого коммерсанта. В Павлуше ей мерещился Теплый, и она вздрагивала от живости плывущих перед глазами цветных картин.
Началось все с ярмарки, нет, раньше гораздо, с маслобойни. Ему было четыре года тогда, вбежал в дом со двора, бросился к матери, потянул за собой: горит!
Мать выскочила, поправляя юбку, уже сведя страдальчески брови, оглядела двор — ничего. Выглянула за ворота — сонно, тихо. Начала спрашивать людей, работавших во дворе: но никто не слышал, чтобы горело. «Что ж ты пугаешь мать зря? Где, где горит?» Он упрямо показывал на запад: «Там». И получил крепкий подзатыльник в ответ: «С этим, Павелко, не шути!»
На следующий день выяснилось: в двадцати верстах к юго-западу от города, в Шопше, был пожар — сгорела маслобойня. Мать, узнав про это, перекрестилась: уж не прозорлив ли сын?
Павлушу, теперь уже по-доброму, расспросили снова, заодно и всех домашних, следствие возглавил отец, Сергей Парменыч. Он и догадался первым: нет, не прозорлив, это — нюх, нечеловеческий, редкий. Пашка учуял дым. Старший брат, Андрюха, припомнил, как весной еще Пашка сказал раз, сидя в столовой: «Сирень завтра распустится, из почек уже прет». Это при закрытых-то окнах! Но тогда значения этому не придали, мало ли что дитя лопочет. Припомнила и нянька, как недавно Павлуша выскочил во двор и начал морщиться: «Фу! дохлятиной воняет!» Пошел на запах и принес за хвостик из-под амбара полуразложившийся труп мышки.
