Я попытался вспомнить. В основном уезжали сами. Чаще всего в Израиль или в Америку.
— Галич, — вспомнил я.
— Уехал сам. Их никого просто так не высылают. Предупреждают. Если не внял, печатается за рубежом, тогда высылают. А чего тебя высылать! Ты знаешь, что о тебе говорили после твоего музыкального фильма? Говорили, что тебе не разрешили снимать этого бородатого барда. А ты не согласился. Ты переписал сценарий и все-таки снял. Ты упрямый. Ты, конечно, не диссидент, но и не жополизатель. И хорошо бы, чтобы твой новый фильм уже полежал на полке больше чем полгода. За это тебя будут и помнить долго, и любить. И не за то, что ты талантливый, а за то, что тебя власть обидела.
— Некоторые фильмы специально кладут на полку?
— Да, специально. В случае необходимости, конечно. Каждая операция просчитывается и готовится иногда годами. Можешь спросить своего дядю Жоржа, он тебе объяснит.
— От кого вы знаете о дяде Жорже?
— А этот вопрос глупый. Жорж был офицером разведки. Он почти два года после войны в Париже занимался фильтрацией военнопленных и эмигрантов.
— И поэтому, как только вернулся домой, забился в лесничество, чтобы о нем забыли. Но о нем не забыли и решили все-таки арестовать.
— Я знаю, — ответил Большой Иван. — Он приехал в Москву, обратился в контору, и ему помогли. Кстати, ему предлагали работу в тресте «Союзлес», это поставка древесины за границу. В древесине он разбирался не хуже, чем в людях, его офис, как говорят сегодня, был бы во Франции, но он отказался.
— Почему?
— Это я тебя должен спрашивать — почему? Но когда я смотрел его личное дело, там я увидел фотографию твоей тетки. Очень красивая женщина. За такими женщинами идут в лесничество, в пустыню, на необитаемый остров. Но таких женщин не выпускают за рубеж, потому что они слишком много знают.
— Она тоже сотрудничала?
— Она отказалась. Жоржу было поставлено условие: он уезжает за рубеж на агентурную работу, но с другой женщиной. Тогда и он отказался. Больше ему уже не предлагали. И вообще, в нашей конторе предлагают только один раз, для него сделали исключение, ему предлагали дважды.
— Мне вроде бы тоже предлагают второй раз.
— Нет, потому что ты не отказался в первый раз.
— А что я должен делать теперь?
— То, что и всегда. Жить. И не суетиться. У тебя отложенная диссертация. Защити ее пока. Я читал ее. Есть интересные мысли.
— Диссертацию за меня написал один киновед.
— Я знаю: Швырев, он за всех пишет. Но основные мысли твои, и очень любопытные. Их надо только развить. Надо встретиться с одним политологом, он читал диссертацию. Послушай его. У него есть соображения по поводу твоей диссертации.
— Где будем встречаться?
— Как обычно, здесь, в ресторане Дома кино.
— Когда?
— Завтра.
На следующий день Большой Иван пришел с мужчиной лет сорока, с приятным и незапоминающимся лицом.
Когда мы выпили и закусили, политолог протянул мне несколько листков:
— Это соображения по переработке диссертации. Только соображения. Всю работу вам придется проделать самому.
Соображения начинались с замены темы диссертации. Вместо «Образ положительного киногероя в советском кино семидесятых годов» предлагалось «Киногерой в пропаганде политической системы».
Я должен был доказать, что положительные герои в кино СССР, франкистской Испании, Италии Муссолини, гитлеровской Германии, Северной Кореи и Кубы сделаны по единым стандартам.
— Такую диссертацию мне не дадут защитить ни в одном институте, — сказал я.
— Почему? — спросил политолог.
— Потому что она по выводам антисоветская.
— Научная работа не может быть ни советской, ни антисоветской. Она или объективная, или необъективная. Мы просчитали: такой работой заинтересуются на Западе. Такие исследования будут и у нас, только чуть позже. А вы будете первым. Ни для кого не секрет, что немцы в своей атрибутике, символах многое взяли и от нашей революционной символики, и от наших методов пропаганды. Но они и многое развили, упорядочили, привели в систему. Немцы умеют систематизировать. Я защищал диссертацию по литературе рейха. И в литературе мы поразительно близки. Что хотели немцы от литературы?
Первое: конечно, фронтовая проза. Воспевание фронтового братства и романтизма военного времени. И у нас есть такая проза, так называемая «проза лейтенантов» — Бакланов, Бондарев, Быков. Идиоты из Отдела пропаганды не понимают, что таких писателей на руках надо носить.
Второе: партийная литература. Здесь у нас полный порядок. Нет ни одного романа без заседаний парткомов и райкомов.
Третье: патриотическая проза, то есть национальный колорит, германский фольклор. У нас эту функцию выполняет деревенская проза — Абрамов, Белов, Распутин и менее талантливое большинство.
Четвертое: этнологическая (расовая) проза, возвеличивающая нордическую расу. У нас то же самое. Русские всё придумали, изобрели и даже подковали блоху.
Пятое: возвеличение романтики труда. Здесь у нас абсолютный порядок. И стахановцы, и гагановцы, и рабочие отказываются от незаслуженных премий. Немцы, кстати, до этого не додумались. Правда, у них и времени было мало, всего двенадцать лет, а у нас больше семидесяти.
— И вы защитились этой диссертацией?
— Конечно. Правда, защита была закрытой.
— Шансов защиты диссертации у меня практически нет.
— Не понимаю постановки вопроса. Шансы есть всегда. Но и всегда может быть неудача. Каждый художник, начиная новое произведение, уверен, что он создает шедевр, но шедевр может и не получиться. В творчестве может быть всякое, как и в научной работе. Но зато какая радость, когда ты сделал нечто и до тебя этого никто не делал. Начинайте работать над диссертацией, а где защититься, мы вам найдем.
Как ни странно, я начал работать с удовольствием. Все предположения подтверждались. И сталинское, и гитлеровское, и франкистское, и муссолиниевское кино были абсолютно похожи! Замечательные коммунисты защищались от фашистов, гибли один за другим, и последний защитник вывешивал красный флаг. Фашисты вывешивали тоже красный флаг, только с черной свастикой в белом круге.
Положительный герой у русских, немцев, испанцев был стерильным, мужественным и стандартным.
Я посмотрел много фильмов в Белых Столбах, в поселке под Москвой, где располагался Госфильмофонд; мне устроили командировки в фильмотеку на «Дефа», киностудию ГДР.
Я работал интенсивно. Утром уезжал в Белые Столбы на электричке. Возвращался ночью. У пани я обычно проводил субботу и воскресенье. Когда я был голоден, то ел много, а пани Скуратовская всегда покупала немного колбасы, немного сыра, немного ветчины, и я буквально чувствовал ее взгляд, когда намазывал на хлеб более толстый слой масла, чем это принято в гостях. Поэтому, приходя к ней, я приносил масло, сыр, два-три килограмма мяса, купленного на рынке, вино, которое она любила, и, уходя, всегда оставлял сто рублей, если был два дня, и пятьдесят, если один день. С моими деньгами у нее получалось не меньше трех ее актерских зарплат.
Ее злило, что я оставляю ей деньги, как содержанке, но отказаться от этих денег она не могла. Вначале она даже попыталась разыграть возмущение. В такой ситуации мне надо было забрать деньги или не обращать внимание на возмущение, что я и сделал. В следующий свой приход я снова оставил сто рублей. Она молча положила их в ящик стола. И сделала еще одну попытку, чтобы наши отношения узаконить или хотя бы определить правила.
— У меня задержка, — сказала она.
Я промолчал.
— Ты понимаешь, что такое задержка?
— Я понимаю все.
— Я дважды делала аборты. В третий раз делать не буду.
— Это тебе решать.
— Но это твой ребенок! И я его рожу. И хотела бы знать, как ты к этому относишься.
— Если подтвердится, что это мой ребенок, я тебе буду помогать.
— Что значит — если? Ты мне не веришь?
Я промолчал.
— Но сегодня это легко доказывается, — сказала пани.
— Значит, докажется.
— У тебя другая женщина?
— У меня нет другой женщины.
— Так какого черта тебе надо? Я красива, сексапильна, умна, может быть, даже талантлива. Я воспитаю замечательных, интеллигентных детей. Я даже хорошо готовлю, чего не умеет делать половина актрис. Чего тебе еще надо? Ты же говорил, что любишь меня, а любовь просто так не проходит.
— Наверное, я люблю тебя. Но я не могу забыть, что ты предала меня.
— Что значит — предала? Я уверена, что каждая вторая, даже больше, из десяти — каждые восемь женщин когда-нибудь пересыпают с другим мужчиной, а у мужчин этот процент еще больше: из ста — девяносто девять и девять десятых. Если это считать предательством, то были бы одни сплошные разводы. Да, бывает. Кто-то может понравиться или выпьешь лишнего и переспишь, а назавтра его лица даже вспомнить не можешь. Разве это предательство? Да, я ошиблась, но за одну ошибку нельзя казнить всю жизнь. Это безжалостно и неблагородно. Пожалуйста, если ты хочешь, я завтра же могу сдать анализы.
