Иван работал четыре часа в день. За четыре часа энергия вытекала полностью. Надо было заряжаться. Заряжался от Эли и от природы. Вместе ездили за город.
Однажды остановили машину на краю зеленого луга. Трава только что вылезла из земли, была молодой, в первом своем переходном возрасте. Каждая травинка сверкала на солнце. Над лугом стояло изумрудное свечение. Бежевая корова с непомерно набухшим выменем лениво щипала траву.
Иван задумчиво смотрел на луг, потом сказал:
— Она все время от меня что-то хотела и дергала, как корову за вымя. Но я был пустой. Она могла оторвать сосцы, я только мычал.
Эля поняла, что «она» — это жена. И еще поняла, что он думает о семье постоянно.
— А ты вывела меня на луг. Молча, спокойно. Погладила меня по шее, и мое молоко течет струями.
— Странное сравнение с коровой.
Но Эля понимала: это благодарность.
Иван смотрел на нее. Эля была красивее Аникеевой. Женский тип тот же, но в Эле доброта. Доброта — это тоже внешность. А у Аникеевой зубы в два ряда, как у акулы.
Иван взял ее руку, понес к лицу, чтобы поцеловать ладошку. Но, не донеся до губ, остановился. Линии судьбы пересекались посреди ладони, образуя крест.
— Ты болела? — спросил Иван.
— Нет, — удивилась Эля.
— Кончала с собой?
— Ты что, с ума сошел?
— Странно. — Иван пожал плечами. — Линия жизни, а рядом еще одна. Дублирующая.
Иван поцеловал обе линии. Спрятал свое лицо в ее ладонь.
Красивая корова благородной оленьей окраски все ела и ела изумрудную траву.
— Знаешь что? — раздумчиво спросил Иван.
— Что?
— Я без тебя сдохну.
Покатился новый этап Элиной жизни. Он назывался «Иван». Что бы ни делала: варила, вязала, вытирала пыль, — Иван существовал в ней и вокруг, как воздух.
Иногда воздуха не хватало. Начинало подсасывать. Эля чувствовала недостаточность. Нервы напрягались. В такие моменты все падало из рук: ложка, тарелка, железный лист, на котором жарилась курица. Грохот листа — как взрыв, удар по нервам — наотмашь, всей пятерней. Эле хотелось закричать — на весь белый свет. До неба. И внутри себя она кричала: а-а-а… Иногда это прорывалось наружу длинным стоном.
Мама Игоря внимательно взглядывала на Элю и, казалось, слышала весь крик. Она покачивала головой, соглашаясь с какими-то своими мыслями.
К двум часам Эля торопилась к купеческому дому. Подходила к красной машине и ладошкой вытирала ветровое стекло — медленным нежным движением. Ей казалось, она гладит Ивана по лицу. Здесь, возле машины, она успокаивалась, как будто пришла домой.
Иван выбегал, одеваясь на ходу. Он теперь все время бегал.
С двух до шести — это было их время. А в шесть Эля должна была вернуться, как Золушка с бала. Могла бы и не спешить, но жаль старуху. Старуха такая, что не ударишь. Сидели в кафе, в кино, как десятиклассники. Иногда просто гуляли по Арбату. Говорил об одном и том же: хорошо бы не расставаться. И не надоедало ему говорить, а ей слушать. Люди, дома, фонари — все приобретало какой-то дополнительный смысл. А если бы Эля шла одна — все бессмысленно — и люди, и фонари, и ее жертвы, и вся жизнь.
Шли, взявшись за руки, переплетя пальцы. Через пальцы текла энергия молодых тел. Эля чувствовала себя коровой, которая ест молодую траву — и в нее входят соки земли и солнечные лучи. Она была переполнена. Счастье стояло у горла. Иван время от времени наклонялся, целовал Элю, отпивал несколько глотков счастья.
Четыре часа длились бесконечно, а пролетали в краткий миг. Иван отвозил Элю домой. Долго сидели в машине, переживая надвигающуюся разлуку. Успокаивались тем, что завтра в десять пятнадцать Эля позвонит. Вот эти минуты разлуки были самыми беспощадными. Дальше — легче. Эля входила в дом, надев на лицо деловитое выражение. Грамотно, спокойно врала. Дом уравновешивал Элю. Но ненадолго. Перед сном опять начинало подсасывать, внутри выла сирена. С трудом доживала до утра, до десяти пятнадцати, когда можно было набрать семь заветных цифр. Услышать его голос. Иван произносил всегда одну и ту же фразу:
— Ну как ты поживаешь? — Не живешь, а именно поживаешь.
Эля вслушивалась в его глубокий голос, впитывала его в себя. Неизменно переспрашивала:
— А ты? Что у тебя в душе?
Иван замолкал и прислушивался. В душе у него была любовь и боль. Он чувствовал себя виноватым перед женой, перед Игорем, перед больными.
Много чего было в его душе.
— Скажи что-нибудь, — просил Иван.
— Скажу, — обещала Эля, и это «скажу» как веревка, брошенная утопающему.
День открывало серое пасмурное утро. Казалось, что небо, дома и деревья — все выкрашено в один и тот же серый цвет.
Иван стал отпирать кабинет. Услышал звонок и удивился. Было только десять утра. А десять и десять пятнадцать — не одно и то же.
Иван снял трубку. Голос дочери спросил:
— Это кто?
— Это я, — сказал Иван. — Здравствуй, Мариша.
— А ты когда ко мне придешь?
— Когда ты хочешь? — спросил Иван.
— Мама сказала, чтобы ты пришел сегодня обедать. У нас будет лимонный пирог.
«Мама сказала…» Иван догадался. Восемьдесят процентов лучших мужчин — один за другим растворились во времени. А Иван в это время укрепился материально, имеет собственный офис — пусть даже в виде восьмиметровой комнаты, собственную машину — самую дефицитную модель. И гуляет по Арбату с собственной Аникеевой, для которой он лучше ста процентов всего мужского населения. Их, наверное, видели. И передали.
— Я перезвоню. — Иван положил трубку.
Десять пятнадцать. Телефон зазвонил. Иван снял трубку. Спросил:
— Как ты поживаешь?
— Хорошо, — сказала жена. — Ты придешь?
— Я занят.
— Ты что, не хочешь видеть ребенка? — беззлобно удивилась жена.
— Ребенка хочу, а тебя — нет.
— Пожалуйста, приходи к подъезду, — не обиделась Танька. Ее устраивал любой вариант.
Двор не был приспособлен для гулянья: ни детской площадки, ни зелени. Сразу против дома — дорога, по которой выезжали и подъезжали машины, гоняли на велосипедах подростки. Казалось, кто-то кого-то обязательно сшибет: велосипедисты — пеших, машины — велосипедистов.
Иван обратил внимание, что дети во дворе похожи друг на друга, как братья и сестры: смуглые, курчавые, большеглазые. Председатель кооператива был южный человек и принимал в пайщики преимущественно своих. Взаимопомощь малой нации.
Время от времени на балкон выходила толстая женщина и кричала:
— Альбер-тик!
Русские кричат иначе, у них второй звук на два тона ниже. А у южан, в том числе у итальянцев, — второй звук на той же ноте.
— Альбер-тик…
На стоянке против подъезда — «вольво» и «мерседес». В доме жили внешторговцы. Ивану на минуту показалось, что он где-то в Сицилии: смуглые глазастые дети, иностранные машины, толстая женщина на балконе среди развешанного белья.
Иван ждал Маришу. Сейчас она появится — остренькая, вьющаяся, вреднющая, как детеныш Кикиморы. Скакнет на него, обнимет руками и ногами, тут же спросит: «Что ты мне принес?»
Иван ждал Маришу, но спустилась жена и сказала:
— Что ты стоишь, как беженец? У тебя что, дома нет? Пойдем домой.
Она сказала это просто, как само собой разумеющееся, и смотрела незамутненно, будто не было ни его бездомности, ни его Арбата.
Танька ждала. Иван весь сжался, как в тот далекий день во время контрольной. И перед ним всплыло видение: старик и старуха сидят перед телевизором. Старуха толстая, а старик худой. Усохший дедок. Видение было неотчетливое, как будто размыто водой. Иван вгляделся и узнал в стариках себя и Таньку.
* * *
Эля крутила диск. Телефон не отвечал. Эля позвонила на телефонную станцию, ей объяснили, что номер исправен. Ночью Эля позвонила Коле. Коля сказал, что Иван вернулся к жене и больше не будет здесь бывать.
Эля сказала: «Спасибо». Коля ответил: «Пожалуйста». Поинтересовался, не надо ли чего передать. Эля ответила, что не надо.
Все было ясно. И вместе с тем не ясно ничего. Хотя, конечно, все ясно. Поступок говорил сам за себя. Зачем слова? И все же нужны слова. Люди отличаются от зверей тем, что у них есть слова. А может, это какое-то особое восточное коварство, неведомое простодушному человеку средней полосы.
Эля решила выждать, выдержать паузу. Она вымотает его своим молчанием.
Потекла неделя. Эля умерла, но продолжала при этом есть, разговаривать, куда-то уходить и возвращаться, спрашивать свекровь: никто не звонил?
Свекровь перечисляла. Ивана среди них не было.
— Иван не звонил? — как бы между прочим уточняла Эля.
— Нет, — уверенно подтверждала свекровь, и Эля проваливалась еще глубже в свою смерть.
Человек считается мертвым, когда останавливается сердце. А когда останавливается душа?
