Но устоять невозможно. Ловушка так ловушка. Я откликнулась почти шепотом:
— Где?
— Поверни направо и иди вперед. Я вижу тебя на фоне воды.
Оказывается, она стояла возле самой дюны.
— Тот человек был с тобой? — спросила Мерседес.
Я ответила, что нет, и добавила, что знаю, кто это, и что нам надо соблюдать осторожность.
Минут через пятнадцать Дэвид Броуди наверняка пойдет обратно.
— Идем, — сказала Мерседес. — Лили ждет.
173. С помощью Мерседес я взобралась на гребень дюны, откуда мы обе спустились в ложбину.
Песок, сухой и тусклый, напоминал стеклянный порошок Он хорошо отражал лунный свет, и видели мы друг друга на удивление отчетливо. Шум прибоя стих, как только мы спустились к подножию дюны. Словно попали в вакуум, оказались в плену.
Лили все еще была не похожа на себя — слишком взъерошенная, слишком растерянная. Волосы будто растрепались от ветра, хотя, как говорят в Мэне, ветром даже не пахло. Она сидела на песке, подтянув колени к подбородку, без чулок, без туфель. Туфли на высоких каблуках стояли подле нее, аккуратно, рядышком, глядя мысками в дюнную ложбину. Там же были сетка с вещами и сумка из рафии, которую я собрала в «Пайн-пойнте».
— Привет, Лили, — сказала я.
— Привет, — откликнулась она, по-прежнему неживым голосом.
— Пойдешь сегодня со мной в «АС»? — спросила я.
Обе хором ответили «да».
— Она пойдет, — сказала Мерседес.
— Да, пойду, — кивнула Лили.
— Я помогу тебе нести сумки. — Мне казалось, я разговариваю с ребенком. С маленькой Лили Коттон. Я чуть ли не ожидала увидеть — когда она встанет — ярко-розовое платье с широким голубым кушаком.
Не скажу, чтобы Лили обращала пристальное внимание на нас и на потемки вокруг. С тем же успехом она могла бы сидеть и на солнце. Зачерпнула горсть песку, пропустила сквозь пальцы.
Я отвела Мерседес в сторону и вполголоса спросила:
— Ты не могла отвезти ее домой на машине?
— Я же говорила. Нет, не могла.
— Отправила бы на такси.
— Ванесса, у нас тут война. Иногда узники должны идти домой пешком.
— Знаю.
— Раз знаешь, то и веди себя соответственно.
Я стиснула зубы.
— Как ее состояние теперь?
— Немного лучше. Ты права, ее так накачали транквилизаторами, что она едва способна говорить. И тут есть один любопытный момент. Когда я лежала в клинике, — Мерседес, видимо, имела в виду клинику, где ей делали подтяжки лица, — то обратила внимание, что люди, получившие избыточную дозу, не могут просто лечь и спать. Или же — вот как Лили сегодня вечером — ложатся и спят, причем кажется, будут спать очень долго, а они вдруг, словно и не спали вовсе, стоят перед тобой в гостиной и спрашивают, где находятся.
— Что произошло, когда ты ответила?
— Она сказала «о!». Будто и не удивилась особенно, а потом ни с того ни с сего спросила: «Моя музыка здесь?» Как по-твоему, о чем это она? Воображает себя концертирующей пианисткой?
Я покраснела. Конечно, мне было хорошо известно, о чем речь, но Мерседес я сказала:
— Понятия не имею. — И в свою очередь спросила: — Тебя-то она узнала?
— По имени не назвала ни разу, но, по-видимому, понимает, что мы с ней знакомы.
— Господи… — вздохнула я. — Она вернется в гостиницу, и что же, скажи на милость, я должна говорить людям? К примеру, как объяснить, что так с ней обошелся некто из правительства?
— Скажи, что она пьяна. Они ведь поверят, а?
— Нет, насчет Лили Портер не поверят. Нет.
— Тогда скажи, она в шоке. Потрясена смертью Колдера и поэтому приняла слишком большую дозу валиума.
— Ну, я не знаю…
— Ванесса, возьми себя в руки. — В голосе Мерседес зазвенел металл. В своем стильном замшевом пальто, опять-таки слегка армейского покроя, она выглядела сущим маленьким генералом. — Кончай усложнять ситуацию.
В темноте затрепетал огонек зажигалки.
— Тот человек нас увидит, — сказала я.
— Ну и пусть. — Мерседес здорово рассердилась. — Ты хочешь, чтобы я и дальше тебе помогала?
— Конечно. Хотя не очень представляю себе, что нужно делать.
— Не представляешь себе? Значит, у тебя плоховато с головой. Дел у нас миллион. Например, выяснить, кто именно так с нею обошелся. — Она махнула сигаретой в сторону Лили.
— Таддеус Чилкотт, — сказала я.
— Ты вправду его ненавидишь, да?
— Почему ты так решила?
— По тону, каким ты произносишь его имя.
— Верно, я его ненавижу. Омерзительный тип, по-моему холодный, как змея, и очень-очень опасный.
Мерседес пристально смотрела на меня сквозь пелену табачного дыма. В лунном свете она казалась молоденькой девушкой. Совсем юной. Лет восемнадцати. Девятнадцати. Максимум двадцати, но не старше. Прямо жуть берет. Мы трое — три женщины, которые в детстве жили здесь бок о бок. Лили — младшая, Мерседес — старшая, я посерединке. И вот Лили сидит и сыплет себе на ноги песок, как десятилетняя девчонка, а Мерседес стоит рядом будто юная валькирия. Я же — я гожусь им в матери. Даже в бабушки.
— Тебе он тоже не нравится, — сказала я.
— Не нравиться — это одно, а вызывать ненависть — совсем другое. Не забывай, что он сделал, Ванесса. Не забывай, кто он. Этот человек спас жизнь президенту.
— Я помню, кто он, поверь. И утверждаю, именно он довел Лили до такого состояния. Надо лишь выяснить — почему.
— Она объяснить не может. Говорит только, что ей нездоровилось.
— Мне нездоровилось, — сказала Лили.
Мы обе воззрились на нее — нам в голову не приходило, что она прислушивается к разговору. А она обратилась ко мне:
— Ты нашла мою музыку?
— Нет, Лили, не нашла. Извини.
— Ну, видишь? Опять она про музыку, — сказала Мерседес. — Довели бедняжку до умопомешательства.
— Она поела? — спросила я.
— Имельда заставила ее выпить крепкого бульону и съесть сандвич с салатом и помидорами. Кажется.
— Ты обыскала ее вещи?
— Ты в своем уме, Ванесса?
— В сумочку к ней заглядывала?
— Нет, ты в самом деле…
— В сумочку заглядывала?
— Да.
— И что же?
— На мой взгляд, там было все, что полагается, ничего особенного.
— Таблетки?
— Нет.
— Ах ты черт!.. — Если Лили втюрили такую здоровенную дозу маддоникса, как мы думаем, то без таблеток не обойтись. Резкое прекращение приема может ее убить. Но секунду спустя я успокоилась и сказала: — Ладно, не страшно. Наверняка можно раздобыть их у Лоренса.
— Кто такой Лоренс?
— Лоренс Поли. Вчера вечером. Высокий такой, с кадыком. Женат на моей кузине Петре. Ты его знаешь. Просто подзабыла. Он врач.
— Ну да, верно… если он врач… Счастливица, повезло тебе. Доктор в семье.
Нашла счастливицу. Я вовсе не собираюсь доверить Лоренсу свое сердце. Раньше, может, и доверила бы, но теперь нет.
— Она говорила еще что-нибудь, о чем я должна знать?
— Нет, — ответила Мерседес. — Твердила только: «Где моя музыка, мне нездоровилось, Колдер Маддокс умер».
Я задумалась.
— Она именно такими словами и говорила, Мерседес?
— Какими?
— «Колдер Маддокс умер».
— Да.
— Ты не находишь, что это странно?
— Странно? — переспросила она. — Нет. Почему?
— Если б Мег сообщила тебе, что Майкл умер, как бы она, по-твоему, выразилась?
— Сказала бы: Майк умер.
— А не так: Майкл Риш умер?
— Ты что, смеешься?
— Нет. Отнюдь. Колдер Маддокс умер. Цитата.
— Правда странно.
Ничего странного, если б Мерседес знала то, что знаю я, если б слышала, как я, Лилину «музыку». Там был сплошной Колдер Маддокс.
И это внушало тревогу.
Раз Лили, наслушавшись своей «музыки», упорно называет любимого человека по имени и фамилии, значит, вся прочая «музыка» тоже крепко сидит у нее в голове.
174. Прежде чем мы ушли с дюны, я спросила у Мерседес, не случилось ли чего сегодня вечером на Ларсоновском Мысу.
Она ответила, что все было прямо-таки пугающе спокойно. Гриновский прием, от которого ждали грандиозного успеха и который был задуман как завершающий шаг на пути Дэниела к министерскому креслу, потерпел полное фиаско из-за пощечины, грянувшей на весь мир (по выражению Мерседес). Уже одно это накрыло тенью весь Мыс. Исчезновение Лили тоже не прошло незамеченным, добавила она.
Никто не мог в точности сказать, что именно пошло наперекосяк, однако в президентском окружении явно возник кризис. И повсюду кишела полиция. У-м Биллингс буквально наводнил анклав патрульными машинами, которые так и шныряли по тамошним дорогам. Кто-то определенно кого-то высматривал.
— К тебе они приходили?
— У-м Биллингс собственной персоной. Эту привилегию он всегда оставляет за собой — наносит визит мне и еще четырем-пяти здешним обитателям. Воображает, что, стоя у меня на пороге и беседуя с Имельдой, общается с верхами, с сильными мира сего. Разумеется, Имельда его не впустила. Это она умеет превосходно.
