Ржавые жестяные хибарки, печи для обжига кирпичей, буйвол, серебристый от грязи. Ему казалось, что его автобус все время тащится между двумя дизельными грузовиками, стреляющими дымом. Близ Пуны сидели под баньяном человек десять, все в бело-розовой кисее. В Сурате он побрел по железнодорожному полотну и наткнулся на город-призрак, который был спутником, копией реального города. В хижинах, палатках, на улицах кишели люди. Цирюльник на перекрестке и врач, лечащий глаза. Человек с горчичным маслом и маленькой ложечкой для прочистки ушей. Другой человек брил желающим подмышки. Жизнь дремала и бурлила в дыму тысяч костров, на которых готовилась пища. Красные и синие граффити на хинди. Свастики, кони, сценки из жизни Кришны. На окраине Майсура его подобрал мужчина в «рэмблере». Он вел машину, не снимая руки с клаксона, — люди и буйволы уступали ему дорогу, но медленно, в своем собственном неторопливом ритме. Он был молод, с намеком на усики и сочной нижней губой; на нем была розовая безрукавка поверх зеленой рубашки.
— Вы из?..
— Америки.
— И вам нравится Индия?
— Да, — ответил Оуэн, — хотя я бы сказал, что слово «нравится» отнюдь не исчерпывает моих впечатлений.
— И куда вы сейчас?
— Примерно на север. В сторону Раджсаманда. Это, так сказать, конечный пункт назначения.
Человек за рулем промолчал. На отрезке пути длиной миль в десять машину зажало между двумя дизельными грузовиками. НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ. Чуть ли не сотня грузовиков — голубые радиаторы, кабины, увешанные безделушками и оберегами, — выстроилась в очередь к бензозаправке, где не было бензина. Ждали не первый день, шоферы варили еду на костерках из угля. В одной деревне все мужчины были в белом, женщины за околицей — в расклешенных красных юбках. Высокие голоса, высеченные на скалах буквы. По всей Индии он искал каменные эдикты Ашоки. Они указывали дорогу к святым местам или хранили память о каком-нибудь малозначительном событии из жизни Будды. Неподалеку от границы с Непалом он видел эдикт, сохранившийся лучше других — колонну из мелкозернистого песчаника в тридцать пять футов высотой, с коринфской капителью и статуей льва наверху. В полях севернее Мадраса он нашел текст о всепрощении и отказе от насилия, переведенный для него две недели спустя неким Т. В. Кумерасвами из Археологического музея в Сарнате. О познании дхармы, о любви к дхарме, о приобщении к дхарме.
Человек за рулем снял руку с клаксона.
— Вообще-то Раджсаманд — это название озера, — сказал Оуэн. — Оно находится где-то в пустынной местности к северу от Удайпура. Вы там случайно не бывали?
Его спутник ничего не ответил.
— Озеро, кажется, искусственное. Выкопано для нужд ирригации.
— Точно! — откликнулся его спутник. — Есть такое.
— Мне говорили, там мраморные набережные. С высеченными на камнях надписями. Санскритскими. Огромная санскритская поэма. Больше тысячи строк.
— Да-да, точно. Это Раджсаманд.
— Семнадцатый век, — сказал Оуэн.
— Правильно!
У коров были крашеные рога. В одних сельских районах они были синими, в других — красными, желтыми или зелеными. Оуэн чувствовал: люди, которые раскрашивали коровам рога, хотели что-то ему сказать. Попадались коровы с трехцветными рогами. Одна женщина в темно-красном сари несла на голове латунное ведерко с водой. Сочетание цветов ее одежды и сосуда было в точности таким же, как у смешанной бугенвиллеи, увивающей стену позади нее: густой пурпур, золото с рыжиной. Он размышлял. Такие моменты были «зацепками» — вехами в безбрежном человеческом океане. Одетые в белое мужчины с черными зонтиками, женщины у реки, выколачивающие одежду вразнобой, сари, разложенные на косогоре для просушки. Эпическому материалу необходимо было очиститься в этих нежных акварелях. Или так ему хотелось считать. Маленькая бесконечность сознания. В Индии он точно вернулся в детство. Он снова стал ребенком, выискивающим местечко у окна в набитом автобусе. Мертвый верблюд, прямые ноги торчат вверх. Женщины из дорожной бригады, в широких хлопчатобумажных юбках, с кольцами в носу, украшениями в волосах, тяжелыми серьгами, оттягивающими уши, вручную ремонтируют разбитый асфальт. НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ. В высших кастах было принято составлять точные гороскопы. Он выучил несколько слов на тамильском и бенгали, при нужде мог попросить еды и крова на хинди, прочесть вывеску или разузнать у прохожих дорогу. Слово «вчера» означало также и «завтра». Профессор Кумерасвами сказал, что если он поинтересуется чьим-нибудь прошлым, человек может автоматически включить в рассказ случаи из жизни своих умерших родичей. Это восхитило Оуэна: общая память, дрейфующая сквозь поколения! Он смотрел через стол на круглое лицо напротив и гадал, почему сама идея кажется ему такой знакомой. Не обсуждал ли он ее в одну из тех звездных ночей с Кэтрин и Джеймсом?
— Белый город, Удайпур. Розовый город, Джайпур.
«Зацепками» могли быть целые города. Астрология тоже. Молодой человек перегонял машину в агентство проката, ему оставалось ехать еще километров пятьдесят. Похоже, он постоянно занимался перегонкой машин, и его сильная рука, лежащая на клаксоне, свидетельствовала о некоем внутреннем ощущении власти, сопряженном с этой работой. Его звали Бхаджан Лал (Б. Л., по привычке подумал Оуэн, проглядывая названия соседних городов на карте), и ему интересно было поговорить о скором солнечном затмении. Оно ожидалось через пять дней, на юге — полное, и имело большую важность с научной, религиозной и космической точек зрения. Странно было слышать в голосе индуса нотки благоговения, отрешенности, явно ему не свойственной, и Оуэн устремил взгляд в окно: ему не хотелось размышлять об этом космическом событии, о давках с человеческими жертвами, к которым оно приведет, о толпах, хором повторяющих слова молитвы. Приятнее было просто наблюдать. Горбатый бык ходил вокруг бамбукового шеста, обмолачивая рис.
— Луна заслонит собой солнце, которое гораздо больше нее, но когда они на одной линии, их видимые размеры оказываются совершенно одинаковыми из-за равного соотношения их настоящих величин и расстояний от земли. Люди будут совершать омовения, чтобы очиститься от грехов.
Божества роста. В сельской местности он услышал звуки рога и барабанов, которые привели его к храму из гранита и мрамора в окружении мелких святилищ и лотков с благовониями. Люди сидели на корточках у стен — нищие, зазывалы, продавцы цветов и те, кто присмотрит за вашей обувью в обмен на пару невесомых монет. Оуэн опознал статую Шивы на быке и двинулся мимо музыкантов, по ступенчатой террасе в вестибюль храма. Был час вечерней пуджи[31]. Седобородый священник в розовом тюрбане бросал в сторону алтаря цветы, которые сразу же смахивал человек с метелкой. На ком-то были гирлянды из ноготков, на ком-то — армейская шинель, две женщины молились нараспев, на полу лежали скрюченные фигуры дремлющих людей с пятнистыми от бетеля губами, один из них приютился за литаврой. Оуэн набирал информацию, старался извлечь из нее какой-нибудь смысл. Здесь были кокосовые орехи, обезьянки, павлины, горящие угли. На алтаре блестела черная мраморная статуя Шивы с четырьмя ликами. Кто эти люди, более загадочные для него, чем жители прошлого тысячелетия? Почему он не может поместить их в определенный контекст? Анализирование было одной из радостей, которые он себе позволял, — рысье умение схватывать подробности и выделять главное, греческий дар, но здесь это было бесполезно, подавлялось мощным натиском окружающего и отсутствием здравых мерок. Кто-то стучал в барабаны, через террасу перед входом перепорхнула зеленая птица. Он был в двадцати пяти милях от Раджсаманда, во мглистом сердце Индии.
Кумерасвами спросил:
— И что вы будете делать после того, как посмотрите на эти ваши санскритские письмена у озера? Наверное, вам захочется отдохнуть. Возвращайтесь в Сарнат. По-моему, тогда вы созреете для долгого отдыха.
— Не знаю, что я буду делать. Пока я не хочу об этом думать.
— А почему вы не хотите об этом думать? Вам кажется, что сейчас неблагоприятное время для путешествия на Раджсаманд?
У него были седеющие волосы, ошеломительная доброта во взгляде, точно напор света. Как будто он знал. Над равниной висел дым. Парящие птицы, коршуны, медленно разворачивались над белым горизонтом. Почему он не хотел об этом думать? Что ожидало его за Раджсамандом, после безупречной белизны набережной этого мирного озера? Он изучал надписи, сделанные не только на камнях, но и на железе, золоте, серебре и бронзе, на пальмовых листьях и березовой коре, на пластинках из слоновой кости. Бхаджан Лал сказал ему, что люди неделями жили в палатках и под открытым небом, готовясь к солнечному затмению. Он погудел клаксоном на тонгу[32], на велосипедистов, на девочку с прутом, которая перегоняла через дорогу десяток бычков. Собирались нищие, божьи люди, которые будут омываться в лужах ради отпущения грехов. На Курукшетру, сказал он, стеклись несметные полчища людей, не меньше миллиона, готовых ступить в водоемы. Оузн смотрел в окно, видел путников, отдыхающих на чарпоях[33] у лотков с пряностями, и нахохлившихся стервятников на деревьях. Бхаджан Лал вытащил из кармашка на дверце фуражку с длинным козырьком и показал ее Оуэну.
