Луиза Кипчак осталась в одних бриллиантовых подвесках, которые повсюду сверкали на ней, как ночная роса. Увлекала голого Франца Малютку в чащу леса, приговаривая: «Ну пойдем же скорее, заляжем в нашу берлогу!» Франц Малютка держал под мышкой мокрую скомканную шкуру медведя, едва поспевая за подругой. Они отыскали перевернутую ель, под которой была глубокая рытвина, поросшая мхом и лишайником. «Вот она, наша родовая берлога!» — ликовала Луиза Кипчак. Франц Малютка встряхнул шкуру, напялил на плечи мокрую от крови шубу, вставил руки в пустоты медвежьих лап, нахлобучил на голову полую медвежью башку. «Ну иди же, иди же ко мне, мой косолапый друг!» — взывала Луиза. Малютка, ополоумев от страсти, взревел и сгреб ее.
Есаул сторонился криков и неистовых забав. Не подходил к костру, где шипели на сковородках сердце и печень, вращалась на вертеле смуглая бугристая туша, роняя на угли пламенеющий жир. Брел вдоль берега прочь от толпы, и прожитый день казался ему громадной ступенчатой башней, на которую взбирался, надеясь достичь вершины, но достиг лишь великой усталости.
На реке, окруженный золотым ожерельем, застыл корабль. Легкие волны приносили отражение к его ногам, и казалось, кто-то невидимый пускает по воде золотые тарелки и блюда, и они, не достигая берега, тонут на дне.
Он разделся, чувствуя, как ночная прохлада охватила нагое тело и влажный песок холодит босые ступни. Луна высоко и туманно голубела в пустых небесах. Осторожно вошел в воду. Река холодными ладонями касалась его колен, живота, груди. Вздохнул глубоко и поплыл, чувствуя, как безмолвный поток подхватил его и понес. И чем дальше он удалялся от берега, тем ровнее стучало его сердце, безымянней становились мысли, и недавняя печаль и уныние оставались на берегу. Он плыл к середине реки. Перевернулся на спину, отдавая себя течению, и вода, отражая луну, блестела у него на груди. Этот безмолвный свет, омывавший тело, легкое журчанье потока, слабые колыханья реки повергли его в тихое созерцание, в котором начинала исчезать его личность, и он становился частью огромного безымянного мира, где существовал наравне с луной, Волгой, бесшумной ночной птицей, млечной каплей, вспыхнувшей и погасшей у него на груди. Ему хотелось раствориться в прекрасной природе, утратить свое «я», а вместе с ним — свои страхи, заботы, ненависть, стать таким же равнодушным и молчаливым, как ночное светило, плеснувшая рыба, упавшая в реку душистая ветка. Не хотелось возвращаться на берег, где подстерегали опасности, караулили враги, плелся жестокий заговор, суливший унижение и смерть. И, тоскуя, не в силах преодолеть последнюю грань, отделявшую его личность от божественных сил, он стал молиться. Закрыв глаза, звал к себе Ангела. Чтоб явился здесь, на реке, в пылающем зареве, в золотом облачении, в белоснежных пернатых крыльях. Взял его на небо. Освободил от рокового заклятья. Снял обет, данный когда-то, в минуту тоски и муки.
Его зов был немым. Сквозь сжатые веки он чувствовал приближение Ангела, прибывание света и блеска. Уже просачивались в зрачки золотые мерцанья, протягивались тончайшие золоченые нити. Раскрыл глаза, ожидая увидеть диво, стоящее на воде, облаченное в белизну и злато. Но увидел корабль на золотом отражении. Река развернула его. Не было Ангела, а был теплоход «Иосиф Бродский», ждущий его возвращения.
Он поплыл к берегу. Вдалеке багровым светом горел костер. Но там, куда его сносило течение, на песчаном мысу, теплился другой огонек. Должно быть, рыбак закинул свои «донки» и ждал, когда зазвенит бубенец, и ночной налим, попав на крючок, натянет леску.
Он приближался к огоньку и, когда было близко до берега, разглядел у костра одиноко сидящего горбуна.
Неприкаянный, сторонящийся злых и развратных людей, тот отдыхал в одиночестве на берегу молчаливой реки. Есаулу захотелось подплыть, оказаться рядом с загадочным калекой, к которому испытывал странное влечение, чувствовал необъяснимую связь. Хотелось помолчать рядом с ним, глядя, как осыпаются угольки с догорающих веток. Поплыл сильнее, чтобы выйти на отмель. Но когда ноги коснулись дна и он поднялся и побрел, выходя на песок, горбун исчез. На песке догорал и меркнул костер. Виднелись мягкие отпечатки следов. В сумерках на песке белело перо незнакомой птицы. Есаул поднял перо, которое отливало волшебным блеском, серебрилось лунными разводами. Поднес к лицу. От пера исходил слабый аромат, какой бывает в церкви, когда священник машет кадилом, развешивая благовонные дымы. Но должно быть, это пахли догоравшие смолистые ветки. Есаул положил перо на воду, Волга подхватила его, понесла. И долго еще на воде светилось волшебным светом перо таинственной птицы, рождая в душе Есаула благоговение и печаль.
Под утро общество, утомленное игрищами, погрузилось в лодки и вернулось на корабль, чтобы предаться благословенному сну. Отдельной лодкой, которой управляли капитан Яким и его помощники, на корабль была доставлена горстка пепла, оставшаяся от Толстовой-Кац. Пепел высыпали в дорогой, из красного дерева гроб, поставили в морозильный отсек. Сверху постелили сложенный особым образом американский флаг, чему обучил капитана Якима посол Киршбоу.
Часть четвертая
«Я приду умирать»
Теплоход плыл среди голубых водоворотов, исходящих из глубины бурунов, в солнечном блеске и туманной пыльце цветущих полей. На берегу, среди цветущих лугов, озаренных дубрав, нежной желтизны начинавшей созревать пшеницы, надвигалось нечто огромное, серо-туманное, в геометрических тенях и тусклых стальных отливах. Казалось, на суше, среди трав и деревьев, высится громада линкора с башнями и надстройками, плавными линиями бортов, цилиндрами боевых аппаратов, сферами локаторов. Являлась мысль, что когда-то здесь был океан, громадный корабль вошел в гостеприимную гавань, а потом вода отступила, линкор осел на мели, дно поросло лесами, запестрело цветами и травами. Громадный корабль так и остался напоминанием о несуществующем уже океане, о далеких морских походах, о могучем, ныне исчезнувшем флоте.
— Что это? — посол Киршбоу вглядывался против солнца в наплывавшие очертания.
— Наш «Марсианский проект», — ответил Есаул. — Собранный на земле «Марсианский город». Отсюда, сетью каналов, отдельные детали «Города» должны были доставляться на космодром и запускаться на Марс. Там элементы собирались бы в отдельную конструкцию, позволявшую переселенцам жить в искусственной атмосфере, пользоваться водой, разводить растения, заниматься научной и промышленной деятельностью.
— И что же теперь? — изумлялся посол.
— «Проект», начатый во времена СССР, был нами остановлен по требованию НАСА, наряду с затоплением космической станции «Мир». Вы, американцы, сумели нас убедить, что человечеству не нужны две, дублирующие друг друга космические программы. Пусть остается одна, американская. А Россия, экономя средства, станет делиться с вами открытиями, изобретениями, учеными. Мы пошли на это и остановили «Проект». Теперь это напоминает пирамиду Хеопса — памятник исчезнувшей русской цивилизации.
Посол Киршбоу посмотрел на Есаула, нет ли в его словах горькой иронии. Но лицо Есаула оставалось серьезным, исполненным почтения к мощи Соединенных Штатов.
— Я полагаю, вы приняли правильное решение, Василий Федорович, — произнес посол.
— Хоть вы и отказываете мне в доверии. Но я всегда был лоялен к вашей великой стране, — повторил Есаул, потупив глаза.
Между тем циклопическое сооружение приближалось. Уже отчетливо различались составляющие его элементы. Это было сложное сочетание сфер, параболоидов, цилиндров, параллелепипедов, пирамид. Казалось, на равнине вырастали фантастические грибы, вздувались громадные пузыри, струились металлические реки, извивались гуттаперчевые лианы. Город был прекрасен, как памятник космического зодчества. Совершенен, как произведение небесной архитектуры.
— Могли бы мы посмотреть его поближе? — спросил Киршбоу, завороженный зрелищем фантастического сооружения, в котором воплощалось величие недавнего стратегического соперника и его необратимый крах.
— Конечно, — отозвался Есаул и пошел в капитанскую рубку, с просьбой остановить теплоход.
Когда уже спускали шлюпку и Киршбоу вместе с Есаулом готовились покинуть борт, на палубе показался кутюрье Словозайцев. Жизнерадостный, с глазами, сияющими, как у целлулоидной куклы, он был в отличном настроении. Запахнулся в короткое кимоно, пританцовывал голыми, в легких сандалиях, ногами, что-то курлыкал горловым пением, воспроизводя звуки свирели.
— Господа, не составить ли вам компанию? Вот бы где я провел показ высокой моды! Как раз завершаю коллекцию «Космические амазонки». Это шедевр дизайна! — Он послал «Марсианскому городу» воздушный поцелуй, и Есаул охотно прихватил Словозайце-ва в шлюпку, посмеиваясь над его наивным и безобидным эстетизмом.
