— Вашего покорного слугу, уважаемая синьора! Именно со мной они сведут счеты раньше, чем с кем-либо другим.
— Вы хотите сказать, что впали в немилость? — спросила она, с трудом выдавливая из себя слова.
— Совершенно верно.
— Так вдруг? Именно сегодня вечером?
— Да. Надо же такому случиться. Как раз между вторым и третьим актом, после короткой стычки. Но, думаю, этот план созрел у них уже давно.
— Ну, во всяком случае, им не удалось испортить вам настроение…
— А что нам остается! — горько вздохнул он. — Мы всегда готовы к худшему… Привыкли… Иначе туго бы нам пришлось…
— Выходит, моя миссия не увенчалась успехом. Прошу прощения и желаю удачи, если подобное пожелание уместно в данном случае, — сказала донна Клара уже на ходу, отвернувшись от него. — Ничего не поделаешь, — сообщила она директору, — заступничество нашего депутата не стоит больше, как говорится, выеденного яйца… Но не беспокойтесь… о Гроссгемюте я позабочусь сама…
Гости, почти в полной тишине следившие издали за переговорами, сумели разобрать лишь отдельные фразы. Но никто при этом так не вытаращил глаза, как наш старый Коттес: в человеке, которого назвали депутатом Лайянни, он узнал таинственного господина, говорившего с ним об Ардуино.
Переговоры донны Клары, непринужденность, с какой она держалась во время беседы с депутатом — «морцистом», а также то, что она сама вызвалась проводить Гроссгемюта до отеля, дали повод к всевозможным толкам. Значит, есть доля правды, подумали многие, в тех упорных слухах: выходит, донна Клара действительно заигрывала с «морцистами». Делая вид, будто политика ее совершенно не интересует, она лавировала между двумя лагерями. Впрочем, зная, что это за женщина, удивляться не приходилось. Можно ли представить себе, чтобы донна Клара в своем стремлении удержаться в седле не предусмотрела все возможные варианты и не обзавелась необходимыми связями в лагере «морцистов»? Многие дамы были возмущены. Мужчины же отнеслись к ней более сочувственно.
Отъезд Гроссгемюта с синьорой Пассалаккуа, ознаменовав собой конец приема, взбудоражил всех еще больше. Никакого «светского» предлога для того, чтобы оставаться в театре, уже не было. Маски сорваны. Шелка, декольте, фраки, драгоценности — весь этот праздничный «арсенал» вдруг превратился в убогую мишуру, как бывает после карнавала: веселье кончилось, уступив место тяготам повседневности. И не просто повседневности — близящийся рассвет сулит кое-что пострашнее.
Группа гостей вышла на балкон посмотреть, что делается внизу. Площадь была пустынной, неподвижные автомобили, казалось, дремали, какие-то уж слишком черные, всеми покинутые. А где же шоферы? Тоже дремлют, свернувшись на задних сиденьях, или сбежали, чтобы принять участие в перевороте? Шары уличных фонарей светили, как всегда; город был погружен в сон. Все напрягали слух, ожидая, что вот-вот накатятся издали рев, отголоски криков, выстрелы, грохот повозок со снаряжением. Но кругом было тихо.
— Да мы с ума сошли! — воскликнул кто-то. — Представляете, что будет, если они увидят всю эту иллюминацию? Настоящая светящаяся мишень!
Все вернулись в помещение и сами опустили наружные жалюзи; кто-то пошел искать электрика. Вскоре большие люстры в фойе погасли. Капельдинеры принесли с десяток подсвечников и поставили их на пол. Это тоже омрачило души, словно дурное предзнаменование.
Поскольку диванов было мало, уставшие мужчины и женщины стали усаживаться на пол, подстелив пальто и плащи — чтобы не испачкаться. Рядом с музеем перед маленькой комнаткой, где находился телефон, выстроилась очередь. Коттес тоже стоял в ней, рассчитывая хотя бы предупредить Ардуино об опасности. Никто вокруг уже не шутил, никто не вспоминал о Гроссгемюте и его «Избиении младенцев».
Старый пианист простоял не меньше сорока пяти минут. А когда оказался один в комнатушке (поскольку окон не было, электрический свет здесь не погасили), никак не мог правильно набрать номер — до того дрожали руки. Наконец он услышал длинные гудки. В этих звуках было что-то милое сердцу — спокойный, родной голос дома. Но почему никто не берет трубку? Неужели Ардуино до сих пор не вернулся? Ведь уже третий час ночи. А что, если его схватили «морцисты»? Коттес изо всех сил пытался унять внутреннюю дрожь. Да почему же никто не отвечает? Ох, слава богу!..
— Алло, алло, — раздался заспанный голос Ардуино. — Какого черта!..
— Алло, алло, — сказал отец.
И сразу же пожалел об этом. Уж лучше было молчать: ему вдруг пришло в голову, что линия прослушивается. Как же теперь предупредить сына? Посоветовать бежать? Объяснить, что происходит? А если «они» перехватят разговор?
Коттес попытался найти какой-нибудь пустяковый предлог. Например, необходимо, чтобы сын сейчас же пришел в «Ла Скала» на репетицию своего концерта. Нет, ему нельзя выходить из дома. Тогда что-нибудь другое, более банальное? Сказать, что он забыл дома портмоне и теперь беспокоится? Еще хуже. Сын не поймет, что делать, а «морцисты» могут насторожиться.
— Знаешь… — проговорил он медленно, чтобы выиграть время. Лучше всего, наверное, сказать, что он забыл ключ от входной двери: единственно невинный и убедительный повод для столь позднего звонка. — Знаешь, — повторил он, — я забыл ключ. Приду через двадцать минут.
Тут его охватил ужас. А вдруг Ардуино решит его встретить и выйдет на улицу? Может, кого-то уже послали, чтобы арестовать его, и они ждут там, у дверей?
— Нет, нет, — опередил он предложение сына, — не спускайся, пока я не приду. Я посвищу тебе снизу.
«Вот идиот! — снова обругал он себя. — Надо же взять и подсказать „морцистам“ способ выманить сына из дома!»
— Слушай меня внимательно, — заговорил он снова, — слушай внимательно… Не спускайся, пока я не начну насвистывать тему из «Романской симфонии»… Ты ведь знаешь ее, правда? В общем, договорились. Прошу тебя…
Он положил трубку, чтобы избежать лишних вопросов. Господи, да что же он натворил! Ардуино и не подозревает об опасности, а он уже навел «морцистов» на след. Что, если среди них есть какой-нибудь меломан, знающий названную им симфонию? Вот он подходит к дому, а они уж тут как тут. Да, ничего глупее нельзя было придумать. Может, позвонить снова и сказать все как есть? Но в этот момент дверь приоткрылась и в комнатушку боязливо заглянула какая-то девушка. Коттес вышел, утирая со лба пот.
За время его отсутствия в слабо освещенном фойе сгустилась атмосфера обреченности. Тесно сидящие рядышком на диванах оцепеневшие и зябнущие дамы вздыхали. Одни сняли с себя слишком броские украшения и попрятали их в сумочки; другие, стоя перед зеркалом, старательно трудились над своими прическами, делая их менее легкомысленными; третьи соорудили на голове такие замысловатые уборы из накидок и вуалей, что выглядели чуть ли не кающимися грешницами.
— Это ожидание невыносимо, надо положить ему конец — и будь что будет.
— Только этого нам не хватало… Я прямо как чувствовала… Мы ведь собирались сегодня в Тремеццо, но Джорджо ни за что не хотел пропустить премьеру Гроссгемюта, а я ему говорю: нас же там ждут, а он — да ладно, позвоним туда, предупредим… клянусь, у меня было какое-то предчувствие, а теперь еще эта мигрень… О, бедная моя голова!..
— Ну, знаешь, не тебе жаловаться, ты ведь ничем не рискуешь…
— Представляете, мой садовник Франческо уверяет, будто своими глазами видел их черные списки!.. Он сам из этих «морцистов»… Говорит, что по одному только Милану больше сорока тысяч фамилий.
— Господи, неужели ты допустишь такое безобразие?..
— Есть какие-нибудь новости?
— Нет, ничего не слышно.
— Народ собирается?
— Да нет, я же говорю — ничего…
У одной из дам руки — вроде бы непроизвольно — сложились для молитвы, и она действительно молится; другая жарко шепчет что-то на ухо приятельнице — не умолкая, исступленно.
Мужчины расселись на полу, многие сняли туфли, расстегнули воротнички, распустили белые галстуки; курят, зевают, храпят, тихо спорят, пишут что-то золотыми карандашами на полях программок. Человек шесть дежурят, приникнув к щелям жалюзи, чтобы сразу же сообщить остальным, если снаружи что-нибудь произойдет. А в углу, один-одинешенек, сидит бледный, ссутулившийся, с вытаращенными глазами депутат Лайянни и курит свои дешевые «Национали».
Но за то время, что Коттес отсутствовал, среди осажденных произошла странная перегруппировка. Еще перед тем, как он отправился звонить, владелец завода сантехники инженер Клементи стал в чем-то убеждать директора Гирша и отвел его в сторонку. Продолжая беседовать, они направились к театральному музею и какое-то время оставались там, в темноте. Потом Гирш снова появился в фойе, что-то шепнул — каждому в отдельности — четверым гостям и увел их с собой. Это были: писатель Клисси, певица-сопрано Барри, торговец мануфактурой Просдочими и юный граф Мартони. Все они присоединились к инженеру Клементи, остававшемуся в темном музее, и образовали своего рода тайный союз. Затем капельдинер без всяких объяснений взял один из канделябров, освещавших фойе, и унес его к тем, кто засел в музее.
