Но не мандельштамовед же так диковинно шарадит!
Да, ошаражен! Слов нет!
Только не путать время с пространством. И все-таки я решаю бежать. Насколько хватит дыхания.
Вот и тамбур. По-моему, в нем я не был еще. Спичка брошена. А окурки?.. Дальше! Дальше… книгоотсек, все такой же! Интересно, здесь есть вагон-ресторан? Вот уже и одышка… Не смотреть никуда и не вслушиваться, даже если и Анин голос! С ней все ясно – навязчивость, бред… связь-повязанность с первым мужчиной, что свидетельствует только о ее чистоте и, прости, дорогая,– о малолетстве. Когда я вместе с Блоком влюблялся в Л.Д., я не знал еще Ани. И знал, уже знал ее – Любой.
В этом тамбуре даже тепло… Или я разогрелся? Чуть меня не убила… отбросила дверью – конечно, Тамара. Мой поклон ей. И – дальше! Не знаю куда.
Плач. Анюшин? Навзрыд. Где-то рядом. За первым же слоем книг. Я сворачиваю – здесь тупик. Анин плач еще ближе!
– Аня!
Всхлипнула. Стихла.
Чтоб увидеть ее, надо вытащить несколько книг! Как же просто. Да, под мышкой брошюра! Я забыл о ней…
«ВЫСТАВКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВСЕВОЛОДА УФИМЦЕВА
(1956—1989)»
А сейчас какой год?
Все они ведь не знают!..
Или Аня нашла? Она плачет об этом? Стоп! Ведь мы познакомились с Аней именно в этом, в восемьдесят девятом…
А сейчас?!
– Аня!
– Что?
– Ты одна там?
– Я там с тобой. Только этого не хватало.
– Это я тебя там обижаю?
– Нет. Здесь сборник твоих рассказов.
– Ну и что?
– Ничего.
– А ревела о чем?
– Искру Андреевну жалко! Это правда или ты выдумал все? Я не верю, что Лиза не пошла хоронить отца!
– Антигоночка, детка моя! Твой вопрос мне понятен – он твой!– (Что же делать мне с этим каталогом? Черно-белым, с картинками…) – Но у Лизы не было иной возможности досадить своей матери. А если учесть, что она всю жизнь подчинила ожиданию этой возможности…
– Но отца же она любила!
– И Медея, наверно, любила детей. Но орудие мести есть орудие мести!
Всхлип, закашлялась… Плачет… Я же ей ничего не сказал еще…
– Аня, Анечка!
– Двух детей… Я могла бы иметь двух детей. Между прочим, второго Севка даже просил не выскребывать! Только знаю я эту душевную щедрость! Мы с ним ездили в Суздаль, гудели-балдели на последние деньги – для семьи он отъехал в срочнейшую командировку! Я потом от Семена случайно узнала, что Денис на мопеде разбился, влетел в столб и лежал в это время, он висел в это время весь в гипсе – его по кусочкам собрали!.. Ты меня еще любишь?
– Да. Очень. Анюш!
– Не скребись! Все же нашенький – редкий добряк. Позволяет нам размножаться простым делением, чтобы не было этих невообразимых проблем!– снова шмыгает носом.– Не бросай меня! Что бы я ни несла, что бы ни вытворяла, пожалуйста!
– Ну, конечно! Аня! Конечно!– разгребаю, швыряю книги, каталог ухватил зубами и сейчас я увижу ее.– Нюшик, милый!
Близко-близко ее распухшие, словно зацелованные губы. И глаза от потекшей краски еще синей.
– Не смотри,– и присвистывает, и тянет на себя каталог.– Господи! Где ты взял?
Я ведь знаю диагноз: туберкулез костей! Потому-то эта глава – моя, я один знаю будущее! Что с ней? Как-то странно молчит. Не сказать, чтоб стоически… Долистала:
– Оставь его мне. Я как раз обитала в Норильске. Он развесил свои картинки в студийном коридоре – вот и весь вернисаж. Но зато каталогов нашлепал – видишь, даже здесь попадаются!
– Разве ты в прошлом году…
– Сюда смотри: НОРИЛЬСК, 1982. Я у него тогда еще спросила: «Что же ты себе положил возраст Христа? Почему не Лермонтова?» А он – с серьезностью невероятной: «Я позже начал».
– Кто-то играет с нами в шарады.– Я, собственно, не собирался ей этого говорить.– Как только мы их разгадаем, все это кончится!
– А если не разгадаем? Обойдутся с нами, как Сфинкс с фиванцами? Сделай, чтоб это поскорей кончилось! Я так редко тебя прошу. Какая же это гадость – видеть себя! Ты не представляешь.
– Ты из-за этого забилась сюда?
Она трясет головой, очевидно, считая, что кивает:
– Я шла ей навстречу, очень даже мирно расположенная. Она же!.. Ты не представляешь: на моем лучезарном лице – это ты написал мне в письме, подтверди!
– Подтверждаю!
– На моем светоносном лице и – такая гадливость, брезгливость!.. Что я ей сделала? Что я себе сделала? Что я вообще говорю? Иди, родной! Ты должен заслужить полцарства и свою Иокасту.
– Анюш, а по какому признаку собраны книги в этом отсеке?
– Там, где я понимаю названия – а вообще тут дерзал полиглот,– получается складный рассказ: В поисках утраченного времени Орфей спускается в Ад, смертью смерть поправ. Что-то по-армянски, как мне кажется, и – жажда жизни. Иероглифы, опять иероглифы, вязь.– Аня уходит вдоль полок, я уже не вижу ее.– «Иметь или быть, или – или» – так говорил Заратустра, причастный тайнам!— (я слышу в ее голосе улыбку, спасибо, дружок!) – самый человечный человек, последний из могикан.
Можно идти. Нужно идти.
– Что делать? Убить пересмешника? Не стреляйте в белых лебедей!— Ее голос как свет – преломился о грань, у которой все мы,– разложился – в нем есть сейчас все…
Но пока он звучит, я бессилен – о нем.
Nota bene! Описать его позже.
Мы, наверное, зря ищем выход из этого места – из этой главы! Впереди еще минимум – одна. Вероятней всего – глава Всеволода Уфимцева. И весь здешний хаос лишь только готовит ее – атональную, но по-своему, видимо, стройную… В этом все меньше сомнений. Мы же почву здесь унаваживаем. Гёте, помнится, возникает у Манна тоже в пятой, последней главе – холодной и огнедышащей кометой. Отчего респонденты четырех предыдущих глав, теряя былую иерархичность, дружно скукоживаются до размеров метеоритной пыли.
Пусть так. Пусть не так. Но об Ане здесь все равно не расскажет никто. О том, как в ее непомерных глазах стоят слезы – как стоит море, когда ты видишь его с горы,– неподвижно; не истекая… Как мощно произрастает ее шея – уже не стебель, еще не ствол – растение поразительной гибкости и силы. Как и вся она – Ан-на – если не выпячивать ударения – только пра-имя…
Анна, милость.
Анна, милости!
Впрочем, это ведь беловик. Ритм не должен так рваться. Я его так, по крайней мере, не рву!
В новом тамбуре – две бутылки. Аккуратно стоят. В новом книговагоне – гул? Не гул – голоса. В противоположном конце. Не пойду. Вот сюда заверну. Попишу. Не спеша, памятуя, что набело!
Поль Лафарг… Лиля Брик… Рядом с ней Маяковский – что, в общем, понятно. Но «Майн кампф»? Письма Ван Гога. Карабчиевский… которого, ладно, подверстаем опять к Маяковскому… А при чем здесь Хемингуэй? И Фадеев с Акутагавой?..
Если Аннушка выйдет сейчас – объяснит: читай одни инициалы (или только четвертые буквы фамилий) и получится МЕНЕ ТЕКЕЛ ПЕРЕС либо что-нибудь еще более обнадеживающее. Она и кубик Рубика собирает за 44 секунды, и на стол – за 45. И все фонды в своем архиве, даже если теряется опись, только Аня способна…
Голоса! Нет, я должен один – поработать. Я в конце концов дома, глава-то – моя. Не хватает же в ней, а возможно, и в целом романе, скажем так, человеческого, слишком человеческого. А пока вещь нуждается в чем-то, она не отпустит, не выпустит. Мне ли не знать?
Удивительно то, что красавицей в детстве она не была. Большеватая голова, губы пока что свернутые в трубочку… их темный абрис еще не прорисован на пухлом и анемичном лице. Глаза уже огромны, но совершенно бесчувственны. Первую заметную перемену мы обнаруживаем лишь на любительской фотокарточке, сделанной «на природе», где естество ее властно и дерзко, но вряд ли намеренно противостоит казарменной повадке всего остального семейства (см. соседствующие с этим снимки!). Анюше тринадцать. В небрежно закатанных джинсах, в сбившейся набок косынке, но более всего в случайно прянувшей на щеку пряди – не вызов, не своеволие, а та же естественность, что и в смешной сыроежке, которую Аня протягивает вперед, которую, как ей кажется, одну сейчас и фотографируют крупным планом. Прилипшие к шляпке рыжие иглы повторяют разлет ее темных ресниц. А глаза уже знают и жаждут неведомого, как и огромная влажная улитка, безусловная виновница этого фото, влекущая по алой шляпке свой клейкий шлейф.
В этом возрасте Аню настигла любовь к старшему лейтенанту, завклубом, брюнету и лучшему тенору в городке, слушать рулады которого девочка бегала в клуб под предлогом занятий игрой на баяне. Но вскоре старлей, более известный под именем Фигаро, чьими ариями он блистал на клубных концертах не только 30 декабря, но и б ноября, и даже 23 февраля, за аморальное поведение (связь с женой капитана и незамужней дочкой полковника, впрочем, второй инцидент был спешно замят и в деле не фигурировал) был разжалован в лейтенанты и сослан в другую часть.
Опыт первого сильного и безответного чувства к человеку, который, как оказалось, не стоил того, наряду с любовью-ненавистью к отцу сформировали стереотип ее дальнейших отношений с мужчинами. По крайней мере, сама Аня совершенно в этом убеждена.
