Он показал мне фотоснимки, на которых трудно было что-нибудь разобрать: наложенные друг на дружку негативы сгущали контуры предметов до полной неразличимости, словно погружая их в древний хаос слитного существования. Возможно, это и был образ того мира, который, расслаиваясь, разжижаясь и распадаясь, частями входил в наш мир смертных форм.
Мы попрощались – как я и предполагал, навсегда, хотя и не думал, что Дер Тыш так скоро умрет: ведь ему еще не было тогда и пятидесяти! Его нашли на полу. Он лежал, прижавшись щекой к нагретой солнцем крашеной половице, с мертвой улыбкой на лиловых губах. На похороны я не пошел. Думаю, он не осудил бы меня за это.
«Существовать – значит существовать в чьем-то воображении, вне которого нет бытия», – заметил однажды епископ Беркли. Синие губы, зеленые глаза, пахнущая лимоном детская ладошка, грифы, ржавые рыцари, любовь, бессмертие… Боже правый, все это лишь слова, связующие место и время и образующие некое подобие жизни…
Цвели крокусы, когда советские танки вошли в этот маленький восточнопрусский городок, превращенный английской авиацией в дымные развалины. Над дорогами, тесно обставленными липами, летал пух из перин, брошенных беженцами, уходившими к Кенигсбергу и Данцигу. С трудом взобравшись по деревянной приставной лестнице к большим часам на уцелевшей кирхе, инвалид с негнущейся ногой перевел стрелки на московское время. На маленькой площади у разбитого фонтана командир головного «Т-34» обнаружил в плетеной корзине собаку, к соскам которой приникли два полузамерзших младенца. Кто была их мать – немка? полька? литовка? – выяснить не удалось.
– Пиши: две девочки детской национальности, – хмуро приказал начальник госпиталя своей помощнице, принимая корзину с детьми. – Собаку отправь на кухню.
Девочек назвали Машей и Мариной, собака отзывалась на кличку Берта. Четырнадцать лет они прожили в детдоме, где и выяснилось, что девочки родом из племени лилипутов, а Марина вдобавок горбатенькая. Когда пришло время выдавать им документы, в графе национальность каждой написали «русская».
Крошки никогда не разлучались.
После детдома Маша выучилась на телефонистку и поражала клиентов и коллег умением приласкать любое русское слово – например, «стеклянненький» или «домишенька». Услыхав однажды, как она вызывает «дежурненькую» районного узла связи, известная городская царица Буяниха дала девушке прозвище Миленькая, заменившее ей и имя, и фамилию.
Горбатенькая Марина стала продавщицей в магазине, а потом уличной буфетчицей в Красной столовой. Распустив пышные волосы по плечам, чтобы скрыть горб, и сжав густо накрашенные губки в злую ниточку, она презрительно торговала пирожками с капустой и рисом возле женского туалета на автовокзале. Она курила едкие папиросы и носила туфли на очень высоких каблуках, которые сердечно берегла, ибо деньги на покупку откладывала два года. Ее прозвали Масенькой.
Миленькая и Масенькая жили в крошечной квартирке на Семерке вместе с собакой Мордашкой, которой они обзавелись после естественной смерти Берты. Характером Мордашка была в Масенькую: со всеми ссорилась и гадила где ни попадя. Нередко сестрам приходилось таскать свою собачонку на руках, чтобы уберечь ее от праведного гнева окрестных псов и мальчишек.
Вечером, всегда в одно и то же время, сестры ужинали в Красной столовой котлетами и прозрачным чаем с маковой булочкой. Все это время Мордашка непрестанно рычала под столом, изнемогая от желания облаять и буфетчицу Феню, и мужчин, неторопливо попивавших свое вечернее пиво. По завершении трапезы Масенькая непременно произносила приговор – глядя в стену, но очень громко и с едкой, как ее папиросы, улыбкой:
– Кормят здесь плохо.
И строго смотрела на сестру.
Миленькая со вздохом согласно кивала и добавляла с извиняющейся улыбкой:
– И мало дают.
Их ровесницы выходили замуж и обзаводились детьми. Миленькая радовалась счастью подружек и всегда охотно соглашалась посидеть с малышом, если матери нужно было отлучиться на танцы или в магазин. Масенькая хмурилась. Оставшись наедине с сестрой и Мордашкой, угрюмо цедила:
– А мы с тобой разве что за крота выйдем…
Как же она была удивлена и раздосадована, когда весельчак и пьяница Колька Урблюд однажды проводил Миленькую до дома и набился в гости. Сестры перевернули вверх дном свою крошечную квартирку, наводя порядок к приходу гостей. Мордашку, ввиду неукротимости злобного нрава, привязали в саду к яблоне, и она в отчаянии принялась жрать дождевых червей.
Колька привел с собой Аркашу Стратонова, парня огромного и вечно сонного, но способного в один присест уесть ведро вареных яиц. Принарядившиеся сестрички наперебой потчевали мужчин и подливали вино. Колька Урблюд играл на гармошке и пел жестокие романсы. Наконец он устал и, вытирая пот с лица, предложил Миленькой и Масенькой раздеться…
Помертвевшая Маша пискнула:
– Зачем?
– Как это зачем? – удивился Урблюд. – Или ты думаешь, мы песни петь пришли?
Поскольку Миленькая потеряла сознание и ее пришлось оставить в покое, Масенькая оказалась одна перед мужчинами. Наутро она процедила, почти не разжимая губ, что никогда не простит этого сестре. Каждый день она пытала Миленькую детальными рассказами о том роковом вечере, доводя ее до слез, и хотя Миленькая подозревала, что ничего тогда не случилось и сестра лжет, она не осмеливалась перечить.
История эта стала известна в городке, и отныне подвыпившие мужчины вечером запросто стучались к сестрам-лилипуткам. Бледная от страха Миленькая проводила их в комнату, где на белоснежной постели их ждала маленькая женщина с лицом, закрытым шелковым платком. При одном взгляде на ее атласный живот мужчин пробирала дрожь. Но никто из них потом не мог сказать, что это была именно Масенькая: ведь лицо ее оставалось закрытым. Стоило же кому-нибудь днем намекнуть на случившуюся между ними близость, как горбатенькая, уперев руки в бока и расставив ноги пошире, начинала во все горло пушить приставалу и хама, позволяющего себе грязные намеки.
– Береги себя, – говорила она сестре с ледяной улыбкой. – Я приму на себя наш грех.
– Тебя никто не принуждает, – пыталась защищаться Миленькая. – Но если тебе нравится…
– Будем считать, что мне нравится, – останавливала ее сестра. – Как бы там ни было, к тебе и соринка не пристанет.
Миленькая несколько раз задумывалась о самоубийстве, но дальше этого дело не шло. Приходилось жить.
В магазине, где в то время работала Масенькая, случилась крупная растрата. Был суд, горбатенькая оказалась в тюрьме. Миленькая писала ей письма, сообщая о здоровье Мордашки и сочиняя приветы, которые Масенькой всякий раз якобы передавали соседи.
Вернулась Масенькая постаревшей, усталой и по-прежнему злой. Неприятно щурясь, она курила едкие папиросы и рассказывала о лагерной жизни. Миленькая слушала ее с мертвеющей от ужаса душой: она боялась, что и в этом своем несчастье сестра однажды обвинит ее, Машу.
Мордашка переселилась в те края, где ее давно ждала старая Берта. Сестры пригласили Андрея Фотографа, чтобы он запечатлел их безутешную скорбь над убранным цветами собачьим трупом. Кончина Мордашки подкосила горбатенькую окончательно. После тюрьмы она не могла вернуться в магазин, и ей пришлось подметать улицы. Как-то рано утром ее подобрали на задворках больницы. Она бегала по кругу, отчаянно крича, что не может выбраться из этого заколдованного места. На следующий день она умерла, напоследок спросив у Миленькой:
– Любишь ли ты меня?
– Да, – сказала сестра.
– И такую?
– И такую.
– И я тебя, Маша. Жаль, что на том свете нам нипочем не встретиться: ты попадешь в рай.
Когда земля на могиле осела, Миленькая установила памятник – и исчезла. Случайно обнаружив, что на граните выбиты имена обеих сестер, люди бросились к Миленькой домой. Дверь уже много дней была заперта. Маша никуда не выходила. Пришлось взламывать замок. На столе обнаружили окаменевшие остатки еды, в углу – вымытое до блеска ведро для нечистот. Миленькой нигде не было. Кто-то случайно сдернул покрывало с зеркала – и вскрикнул. Из глубины зеленоватого стекла на людей с жалобной улыбкой смотрела Маша.
Через неделю в квартирку сестер-лилипуток въехали новые жильцы. Обнаружив Машино отражение в зеркале, хозяйка обыскала комнату, но никого не нашла. Тогда она осторожно провела влажной тряпкой по стеклу – и Маша исчезла…
И через двадцать лет, мучительно умирая от рака желудка, лучшая подруга Сони Полоротовой так и не открыла ей, что же она сказала ее мужу Мише в день свадьбы, отчего он пришел в страшное волнение. Стараясь не привлекать внимания веселившихся водкой гостей, Миша взбежал наверх, где в уютной крохотной комнатке с полукруглым окошком на реку его молодая жена снимала с розовой ноги чулок. По выражению Мишиного лица она поняла, что случилось нечто чрезвычайное, но от смущения – впервые в жизни ее нагие бедра увидел мужчина – смешалась и утратила дар речи. Муж посмотрел на ее полную ногу в чулке, перевел взгляд на другую, без чулка, и вдруг упал и потерял сознание. Соня закричала. Сбежались гости. Миша хоть и дышал, но по-прежнему неподвижно лежал с закрытыми глазами. Из попыток привести его в чувство ничего не вышло.
