Вроде бы, тут и все: случай, как ни страшно говорить, заурядный в полицейской и судебной практике, — им несть числа со времени существования человеческого рода; ан нет! Вмешалась высокая политика, и делу был дан другой ход.
Его вдруг затребовало, и приняло к производству НКВД. Мелькнуло в местной газетке: в деревне Потьме подкулачник-троцкист убил из классовой ненависти школьника-пионера. Потом — большая уже заметка, с жирным заголовком: «Чудовищное преступление троцкистов». Наехала областная пресса, те вообще уже расстарались вовсю: мальчик, мо, был нашим, здешним Павликом Морозовым: пионер и отличник, он ударно работал в колхозе, помогая государству. Узнав о вредительской деятельности своего дяди, он предложил ему немедленно явиться в органы и признаться в своих гадских злодеяниях. На что оголтелая контра среагировала типичным для троцкистов способом. Пошли в газетах письма, отклики, резолюции собраний: смерть вражине, высшую меру извергу-диверсанту! В родной Ваниной Потьме газетки эти читали, кивали согласно: ничего иного, кроме смерти, Тимоха, понятно, не заслуживал. Неясно лишь было: почему вдруг Ванька оказался пионером и активистом? Они там в деревне только слыхали, что где-то есть такие: где-то, мо, в городе, или в больших селах, а чем они занимаются — это мало кто себе представлял. Юный их земляк вообще ни в одной школе не учился: отбегал год в недальнее сельцо, где грамотный мужик учил в своей избе письму и счету, а потом отец сказал: хватит. Не напасешься лаптей на эту учебу! Да еще и учителю надо платить — где деньги-те? В крестьянском деле от лишней грамоты один вред. В своем хозяйстве, и в работе на колхоз он тоже помогал — ну, так ведь и все ребята помогали: в деревне без дела никто не сидит. Но в чем была главная для мужиков заковыка — почему Тимоха оказался вдруг троцкистом? В Потьму приезжал товарищ в диагоналевых галифе, объяснял суть Ванькиного дела, — его слушали в правлении, курили смрадные цыгарки и оглушмтельно пердели. Весть о том, что Тимохе дали расстрел, они приняли одобрительно. Немного озадачило то, что колхоз назвали именем Вани Охлобыстина, и то, что в самом Малом Вицыне появилась вдруг улица Вани Охлобыстина, школа имени Вани Охлобыстина, дружина имени Вани Охлобыстина: это удивляло, конечно, но — мало ли чего не приходится видеть крестьянину на своем веку! У него своя забота: помирай, а зерно сей! И пошли они все к чемору.
Об одном только жалели первые годы: что не похоронили Ваньшу по-людски. То-есть поначалу-то схоронили нормально: с отпеванием, под крестом, — но не дали и в смерти покоя: наехали какие-то люди, сронили крест, выбросили, поставили на могилку железную гомзулю со звездочкой. Однако привыкли и к ней, и к другим звездочкам на сельском кладбище.
— Ты бы, папка, помог нам, — сказала Зоя Урябьева, отрываясь от своих записей.
— А?! — встрепенулся Федор Иваныч. — Извини, отвлекся… Помог? Да чем же, доча?
— Взял да и отыскал бы эти экспонаты. И преступника тоже. Ты же сыщик, папа!
— Сыщик кислых щей. Кто допустит меня этим заниматься, что ты! В этом деле строгие порядки. Толку вряд ли добьешься, а неприятностей можно нажить — целую кучу! Так что… потопаю-ка я домой.
— А зачем приходил?
— Ну как же! Твое горе… да не переживай! Мало ли, бывает. И потом — преступление всеж-ки, как ни говори! Хотелось глянуть, покумекать…
— Ничего ты, я вижу, не накумекал. Ступай, ладно. Имей в виду: сегодня позже приду.
— Ты гляди! — встрепенулся отставной майор. — Времена-то какие…
— Не бойсь, у меня кавалер надежный.
— Тогда ничего. Василий — прикрытие крепкое.
— Мы в обед хотели заявление в загс подать, да теперь уж — не до того.
— Ну и беда! И завтра, и послезавтра будет день!
— Пока!..
Вечером Урябьев сготовил ужин на трех человек: вместе с дочерью надо было накормить и будущего зятя: что же парень будет уходить голодный, глядя на ночь! — и уселся, потирая ладони, за новую тетрадку воспоминаний Ивана Иваныча Фильшина.
Осенью 43-го года Укрепрайон, просидевший больше года в Московской зоне обороны, кинули на Калининский фронт. Фильшин проштрафился к тому времени, и был командиром отделения в стрелковом взводе. «Мне не нравилась окопная мышиная возня, и я решил уйти в разведку». Вот где была лафа! Народ почти весь подобрался судимый, свой брат, жизнь хорошая: отдельная землянка, отдельная жратва, валяйся хоть целый день — никто не тронет. Не каждый ведь день гоняют на пузе за нейтралку!
Правда, в этом деле им не очень везло: за полгода притащили всего лишь одного солдатика — да и того так застукали автоматными прикладами, чтобы не шумнул ненароком, что доставили уже мертвого. Глядело-глядело начальство на такую отчаянную разведку — да и ликвидировало ее совсем, чтобы не отсвечивала. А Фильшину сказано было так:
— ступай ты, голубчик, старшиною в роту.
Давно тьма легла на мир. «Ну и задам я им жару, — думал отставной майор Урябьев, отрываясь иногда от страниц. — Что за порядки: ночь-полночь, а они шатаются неведомо где!» Вдруг стукнула дверь, и на порог явился взъерошенный, красный Вася:
— Федор Ваныч! Зоя дома?
Урябьев стиснул зубы, зажмурился.
— Что ты, Василий! — опомнясь, сказал он. — Вы же должны были вместе прийти.
— Ну да! Мы договорились: только освобожусь — и захожу за нею в музей. Она сказала, что подождет, если задержусь: у нее, мо, тоже много работы, с этой кражей. Я бегал-бегал, глядь на часы — начало девятого. Порулил к музею — там закрыто, и пломба на замке. Ну, думаю! Договаривались ведь. В отдел заглянул: вдруг ко мне пошла. В дежурке говорят — нет, не появлялась. К двум ее подружкам забегал… что же это такое — а, Федор Иваныч?
— Это беда… — отец опустился на табуретку. — Это, Васенька, беда…
А Зоя сидела в это время в подвале рататуевского дома, и отвечала на Митины вопросы. Он был вежлив, угощал ее чаем с пряниками, — но железная дверь была затворена; давил потолок, давили серые ноздреватые стены. На одной из них висел украденный ночью портрет. Стоило Зое глянуть в ту сторону, как она начинала плакать.
— Ну полно, полно, — успокаивал ее хозяин. — Вот, ей-богу… Ты лучше посмотри попристальней. Или ты не все мне сказала…
— Отпусти меня домой, паразит! Гадость какая: схватили, привезли сюда… Это вам даром не пройдет! У меня и папа бывший сотрудник милиции, и любимый человек!
— Это мы в курсе. Но и ты меня пойми. Мы родственные души, в конце концов: я тоже люблю все изящное, прекрасное, антиквариат, памятники старины… И вот узнаю, понимаешь, что эта картина — ключ к месту, где закопан клад с драгоценными вещами. А что такое драгоценные вещи? Это перстни, камни, колье, золотые лобанчики. Я и не стал бы туда лезть: возня, головная боль… но здесь вот что: как раз продается, и довольно дешево, отель в штате Флорида. Я уж и так, и сяк — не хватает, и баста! Люди попались хорошие, они согласны ждать — ну так не бесконечно же! Потом, если хороший клад — с него можно купить и не один такой отель! Ты хотела бы отдохнуть во Флориде, киска?
— Да, — слабо молвила Зоя.
— Ну, так и поехали вместе! Только помоги нам — чего тебе стоит!
— Я не знаю. Она всегда была у нас, эта картина, — никто даже не думал…
— А вот теперь давай подумаем. Я тоже попробую включиться, по своим каналам… Побудь пока здесь, у меня в гостях. Мальчики здесь дисциплинированные, никто тебя не тронет… но ты старайся, детка: думай, думай… Только не затягивай, а то — не могу же я их постоянно контролировать, возможен и срыв. Питание заказывай любое — смешно на этом экономить, ей-богу… И не расстраивайся: мы с тобой еще отметимся в том отеле! И закатим та-акую гастроль!
— Лучше домой отпусти, гад проклятый! — визгнула Зоя. Рататуй осуждающе покачал головою, поднялся с кресла и двинулся к двери. Зоя рванулась за ним, — но стоящий сзади Коля Опутя приударил ее слегка в голову дубинкой-«демократизатором», — так, что она свалилась на бетонный пол, жалобно охнув, и принялась глотать воздух.
В коридоре хозяин заметил Опуте:
— Ты гляди, не очень-то с ней…
— Ничего, оклемается. Ты что, вправду за бугор ее хочешь везти?
— Куда везти? Ну, ты даешь!
— Дак ведь… Ну, положим, чего-нибудь напетрит она в этой картине. Дальше-то что? Ее ведь отпускать надо будет. Не боишься ее папаши, вместе с Васенькой преподобным?
— Учишь, учишь вас — а вы все как дети малые… Запомни одно: эта девка отсюда уже не выйдет. При любом раскладе. И не надо переживать по этому поводу: таких, как она, до Москвы раком не переставишь. И уж тем более не стоит волноваться об ее родных и близких. На свете много людей, и каждый со своим горем, — ну чем мы можем им помочь? Так, только посочувствовать.
