– Ладно, ладно, – сказала она. – Не притворяйся. Ничего не сделаю… И ментов не позову.
Но я не притворялся… Плохо мне было.
Она подошла, усадила меня на стул… И стала одевать. Нашла, куда я бросил брюки… ботинки… Свитер на меня натянула. Когда она надевала на меня брюки, солдат еще удерживал охрану границы. Стоял.
– Ишь! – повторила она.
Заправила его мне в брюки. Ремень затянула… И даже пуговки на моих брюках легко застегнула. Не все, но пару пуговок застегнула. Вид уже пристойный.
– Иди, иди, Петрович, – сказала. – Найдешь себе какую-нибудь бабушку.
И даже проводила до калитки. Всё было очень человечно.
Петр Иваныч в высоком полете
Едва я поравнялся с забором, Лидуся выставила голову в окошко. Это было уже в августе… Теплой ночью.
– Петрович… Луна!
Сад у нее большой, но со стороны того окошка пространство сада совсем невелико. (Можно окликнуть – негромко.)
– Вижу, – сказал я спокойно. И шел мимо.
Белое пятнышко ее головы подвигалось в темном прогале окна. Но не исчезло:
– Петрович… В спальне луна.
Я молчу.
– Петрович, – вкрадчиво продолжала она, – сейчас самое время. Сейчас она вся там. Необыкновенная!
– Луна как луна, – сказал я, проходя мимо – уже удаляясь.
Я лукавил. Луна была восхитительная!.. Лидуся потому и поддразнивала… Я собирался к Лидусе, я уже подумал о ней. Но хотелось сколько-то и помедлить. Хоть малость… Не хотелось так сразу терять эту ночь. Ночь была ясная и… и… этого не выразить… этакая ликующая, этакая победоносно светлая ночь! Подтаявшему стариковскому сердцу хотелось растечься в ноль… Совсем растечься. (А ногам – шагать и шагать.)
И я шагал.
Проходя мимо дач, я лениво поглядывал по окнам – спят! Пусть спят… Кой-где голубился поздний телевизор. Я никому не мешаю. (А нервный шаг не понравился бы ни людям, ни их псам.) Собаки, впрочем, чувствуют счастливых. Привыкли к моей легкой поступи, к моим шагам – не быстрым, не вороватым… Тявкнет только тихонько. Как знак ночной дворняжьей улыбки. Мол, привет-привет!.. И тишина. Я стараюсь идти боковыми улочками. И подальше от речки. (Вода отвлекает. Вода движется. А ночь как раз прекрасна в статике… В своей застывшей необъятной статике.)
Сделав круг, я опять шел мимо Лидуси. Так получилось.
Вообще-то в ту ночь я как бы сердился, дулся. Я был на нее за что-то в обиде. Не помню за что. Мелочь.
Забор у нее штакетниковый. Почти прозрачный. Ага!.. Она выскочила прямо к калитке в ночной рубашке. (На полминутки. На лунной дороге сейчас ни души.) Она хотела мириться. Большое белое пятно. Я шел мимо. Пятно заговорило:
– Петрович… Ну, чего-оо ты!
Я чуть замедлил ход:
– А-а. Это ты, Лида, – сказал я голосом профсоюзного лидера. – У тебя какое-то срочное дело?.. Давай-ка завтра. После обеда я свободен.
– Дурак, – сказала она.
И ушла спать. В сущности, это то, что надо. Я приду позже. Я приду ночью. Да хоть бы и закрыла дверь. Как бы ни заперла!.. (Я сам эту дверь чинил когда-то.) Ночью высокая луна еще долго задержится в небе. Можно не спешить. Сегодняшняя луна обязательно повисит в высоте… Посмеется оттуда… Красавица!
Однако последние (в эпизоде) слова любящей женщины обладают для меня тоже немалым волшебством:
– Я дверь, что с веранды, не закрою, – вдруг донеслось.
И ушла. Сердце екнуло… Едва не поспешил за ней… Но сдержался. Лидуся – чудо. Но эта ночь – тоже чудо. Фантастическая нынче ночь!
Я приду к Лидусе сонной. Она будет спать, зная, что вот-вот я приду… Что присяду на край постели. И сначала полюбуюсь. И без объяснений-выяснений. Зачем нам треп?.. Я не держу обиды… Только луна и мы. Разве мало?
И вышагивая ночной дорогой (весь в сиянии, с тающим сердцем), я думал – как бы зацепиться за Время. Ну, хоть бы какое-нибудь событие или событьице! Любое событие, факт, чтобы привязать его к этой ночи. Чтобы привязаться, прикрепиться, прилипнуть, пристать к этой ночи надолго. Чтобы запомниться!..
Я еще дал круг, уже небольшой. Как странно!.. Ведь обычно человек недоволен краткостью жизни. Обычно старый человечек стенает… Он, мол, бедный, уйдет, сыграет в ящик, а всё живое вокруг – лес и поляна… рослая сосна… луна на вышке (на посту!) – всё останется.
А я сейчас стенал ровно от обратного. Ночь… Такая ночь уйдет… Совсем уйдет… Навсегда уйдет… Не будет ее больше. А я зачем-то останусь. (За ночь обидно!)
Событие нашлось… Увы, плохое. Этим же утром разбился Петр Иваныч… Случай!.. Началось с того, что у них, у Петра Иваныча и его тихой жены, отпали дачники. Отказались. В самой середине лета… Потеряно пол-августа… Да еще верняк-сентябрь, считай, потерян.
Марина и Лена, дочки, появились в первые же выходные. Со своими мужьями. На своих битых «Жигулях»…
Особенно Маринка разорялась от утраты летних денег. Эти дохлые дачники слиняли. Ушли! Еще и с проклятьями! Подумаешь, оне сломали свою ножку! На крылечке. Ах, ах… Или, кажется, не Маринка, а именно Ленка шумела. Я их путал.
Но, по сути, дочечки не столько дачников крыли, сколько старика отца… Он, он, оказывается, виноват! Совсем не следит за дачей… За крышей… Оказывается, лень – бедствие народное… Из-за непочиненных ступенек и крыш мы никак не нагоним проклятую Европу!.. Во всем виноват Петр Иваныч! Отец, любимый, конечно… Но ведь мудак… Лентяй… Крыша опять течет!
Пошумев, дочурки уехали.
Однако весь их вой, вся их ностальгия по слинявшим дачникам не привели ни к чему. И Петр Иваныч, проводив дочурок, тотчас опять уткнулся в любимую книжонку – в очередной исторический роман. Это была его страсть! Это было его самое!.. Он умилялся подвигами предков. Как дошли мы по Сибири до Тихого океана. И как дальше в самую Аляску… как завоевывали племена… как крепились на крутых виражах истории.
– Ты знаешь… – Он делал чудесную мягкую паузу. – Нам было очень туго! Слева враги – справа нехоженые земли…
Он повторял это собирательное нам как бы беря груз нации на свои старые-старые плечи. Голос его густел. Лицо бронзовело…
Красота прошлого (уже далекого, исторического! в этом весь фокус!) успокаивала его. Я думаю, Петр Иваныч был прекрасный психотерапевт. (Опять же сам того не зная.) Он врачевал прошлым свое нынешнее. Врачевал прошлым человеком – самого себя. Нет, не лень свою (как укоряли его дочечки) врачевал он подвигами предков – нет-нет! С ленью Петр Иваныч оставался на «ты». С ней он умрет… Палец о палец не стукнет!.. Так он говорил… Зато вот словесные нападки на его стариковское ничегонеделанье. Вот где!.. Он врачевал шрамы от нападок дочки Марины и дочки Лены… Они ему про бездействие, а он про найденные богатства тайги! Они ему про ступеньки клятые, а он про выход, про прорыв аж до Тихого океана!..
При этом самопсиховрачеванье Петр Иваныч чувствовал себя великолепно!.. Особенно чуть позже, встречаясь для душевного разговора вечером со мной… И с бодрящим нас портвешком.
Но иногда история его озабочивала:
– Как это Чингисхан не заставил нас принять мусульманство. И Батый не заставил… Ведь вся сила тогда была у них…
– Они не были мусульмане.
Он подымал на меня глаза:
– Да ты что?.. Неужели?
И на некоторое время впадал в задумчивость.
Но главным образом любовь Петра Иваныча к историческому прошлому связывалась с периодом наших долгих боев с половцами. Он жаждал читать про набеги кочевников еще и еще. Высокая история (наука) была Петру Иванычу не совсем по зубам, так что именно популярные исторические повести и романы захватили его томившуюся пенсионерскую душу. Он прикупал и прикупал эти яркие лубочные книжонки, благо дешевые издания уже появились. (Пенсия-то его скромна.) И читал, главное, что читал! Не просто собиратель разноцветных серий.
Читал, и чтение его переполняло. Я хорошо помню, как только-только оторвавшийся от книги мой старый приятель заговорил. «Мы, – как всегда заговорил он, волнуясь. – Мы с таким трудом, а?.. С таким трудом против них тогда устояли. Против половцев… Под Рязанью. Как всё это было тяжко, тяжело! А сколько кровищи, сколько драки… Секли и секли кочевых».
– И они нас секли, – сказал я.
Он закрыл лицо руками. В глазах его стояли слезы. И произнес:
– Секли.
Петр Иваныч помолчал. Потом опять заговорил… Он, мол, знает, что на все эти темы сейчас распространяться не модно. Такое время… Каждый сразу настораживается… А что, мол, стоит за этим его умилением стариной? А не в обиду ли кому?..
– Но ведь я не в обиду… Я просто так… Вчера плакал, что от монголов еле-еле отбились. А в субботу буду плакать, что от немцев… Смешно!
Он усмехнулся:
– Стар стал… Чуть что, слезы накипают… Для души, а?
Мы помолчали.
И тут по его заслезившим глазам я увидел, что моего дружка опять отбросило в любимые его былые времена. Когда еле выстояли – прямо туда… В решающую сечу с половцами на бескрайнем поле. В самое пекло. В самый трудный, должно быть, миг побоища.
