В апреле разговоры по неделе. По ночам люди большими группами собираются в полях, в темноте плохо видны лица товарищей, но слышны их голоса, приглушенные, если место не очень надежное, более громкие и четкие, если собрались в пустынном месте, но всегда их охраняют дозорные, выставленные на посты согласно правилам превентивной стратегии, словно они лагерь обороняют. А здесь идет мирная война. Если под покровом ночи приближаются жандармы — а теперь они ходят не по двое, как обычно, а вшестером или целой дюжиной, а там, где есть дороги, и на джипах ездят, — так если жандармы приближаются, часовые шеренгой, будто загонщики на охоте, идут предупредить товарищей, и тогда одно из двух: либо патруль пройдет стороной — тогда молчание — лучшая защита, — и все, стоят ли они, или сидят, затаив дыхание и свои мысли, застывают, словно камни, словно древние дольмены, — либо жандармы идут прямо к тому месту, где происходит собрание, и тогда приказ — всем рассыпаться по бездорожью, и, пока у жандармов нет собак, этот прием годится.
На следующую ночь разговор продолжится с того самого слова, на котором прервался накануне, в том же месте или в каком-нибудь другом — неисчерпаемо их терпение. Когда есть возможность, они встречаются днем или по вечерам, ходят друг к другу домой, ведут разговоры у очага, пока жены молча моют посуду после ужина, а дети спят по углам. Так и ведутся эти разговоры по цепочке: я поговорю с тобой, ты — со своим соседом; слова, не раз повторенные, пробивают себе дорогу, словно копыта привязанной к столбу козы, и в час обеда — между ног стоит кастрюля или котелок, ложка снует от похлебки ко рту, а свежий ветерок овевает тело — речь неспешно заходит все о том же: Будем требовать восьмичасовой день, хватит работать от зари до зари. Предусмотрительные опасаются за будущее: Что с нами будет, если хозяева откажутся давать нам работу, но жена, которая моет посуду после ужина, пока очаг еще не потух, стыдится осторожности своего мужа и соглашается с другом, который постучался к ним, чтобы сказать: Будем требовать восемь часов работы, хватит спину гнуть от зари до зари, потому что жены тоже работают, и даже больше мужчин им достается — они работают во время болезни, месячных, беременности, а после родов — с истекающими молоком грудями — им следовало бы кормить ребенка, счастье еще, что молоко у них вовсе не пропало, — в общем, очень ошибается тот, кто считает, будто достаточно поднять знамя и сказать: Пошли. Для этого необходимо, чтобы в апреле шли разговоры по неделе потому, что даже у самых стойких и убежденных бывают минуты сомнений, страха и отчаяния: с одной стороны, жандармы, с другой — драконы из ПИДЕ, и еще черная туча, никогда не рассеивающаяся над латифундиями: нет работы, и мы сами, своими руками, разбудим спящего зверя, тряхнем его и скажем: Завтра я буду работать восемь часов, это не Первое мая, Первого мая меня никто не может заставить работать, но сказать: Восемь часов, и не больше — это все равно что бешеную собаку дразнить. А тут еще друг, который сидит рядом со мной у очага или в поле такой темной ночью, что лица его не видно, говорит: Речь идет не только о восьми часах, мы еще должны потребовать сорок эскудо оплаты, если мы не хотим умереть от усталости и от голода. Требования хорошие, но как получить то, что просим? В разговорах этих много голосов переплетается, и вот вступает еще один — из тех, к которым нельзя не прислушаться: Что у нас за жизнь, за два года у меня двое детей умерло от голода, а последнего сына я ращу для того, чтобы он стал вьючным животным, а я ведь тоже не хочу быть вьючным животным, — эти слова ранили бы нежные уши, но таких здесь нет, хотя и увидеть себя между оглоблями телеги или в ярме и с вьюками на спине никому из них не хотелось бы. Так и идет с тех пор, как мы родились.
Раздался другой голос — и ночь стала еще чернее непонятно почему, — вот что ему вспомнилось, он говорит не о восьми часах и не о сорока эскудо, и, хотя это тема нынешнего собрания, ни у кого не хватает духу перебить его: Они всегда хотят унизить наше достоинство, и всем понятно, кто эти «они», жандармы, ПИДЕ, латифундии и их хозяева: Алберто и Дагоберто, драконы и капитаны, голод и ломота в костях, тошнота и грыжа. Они всегда хотели унизить наше достоинство, так больше не может продолжаться, надо покончить с этим, вот послушайте, что однажды было со мной и с моим отцом, он уже умер, это был наш с ним секрет, но сегодня я не могу молчать, если этот случай вас не убедит, тогда делать нечего, мы пропали. Однажды, много лет назад, в такую же темную ночь, как эта, мой отец и я пошли собирать желуди, дома есть было нечего, я был уже взрослый и собирался жениться, мы несли с собой мешок, совсем небольшой, и пошли мы вместе просто для компании, а не потому, что тяжело было, а когда мы уже почти набрали мешок, появились жандармы, такое бывало со всяким, кто здесь сидит, ничего стыдного в этом нет, подбирать желуди с земли — это не кража, а если бы и кража была, то с голоду и украсть можно, кто из нужды крадет, того на сто лет меньше ада ждет, я знаю, такой поговорки нет, но она должна быть, потому что если из-за желудей меня называют вором, то и хозяин их вор — не он же создал землю и посадил деревья, не он поливал и подстригал саженцы, так вот, значит, появились жандармы и сказали, что они сказали, не стоит повторять, да я и не помню в точности, обзывали нас по-всякому, нашему брату все терпеть приходится, а когда отец попросил их, чтобы они, Бога ради, позволили нам взять эти желуди, собранные с земли, те засмеялись и сказали, ладно, мол, мы можем унести желуди, но только на одном условии, а теперь слушайте, что это за условие было — чтобы мы с отцом подрались, а они поглядят, тогда мой отец сказал, что не будет он драться с собственным сыном, а я не буду драться со своим собственным отцом, и они сказали, если так, то мы пойдем с ними в участок, заплатим штраф и еще получим несколько пинков под зад, чтобы научились жить по-честному, тогда отец мой ответил, ладно, будем драться, я прошу вас, товарищи, не думайте плохо о моем отце покойном, прости, Господи, если из-за моего рассказа его кости в могиле перевернутся, но есть хотелось очень, и отец мой понарошку мне подзатыльник дал, а я понарошку упал, мы думали, а вдруг проведем их, но они велели нам драться всерьез, до крови, не то в участок сведут, не знаю, какими словами рассказывать, что дальше было, отец мой отчаялся, в глазах у него потемнело, и он ударил меня, как мне было больно, и не от затрещины его, а я ему сдачи дал, потом мы катались по земле, а жандармы ржали, как помешанные, и вот, ударив как-то отца в лицо, я почувствовал, что рука у меня мокрая, и не от пота, тут я озверел, схватил его за плечи и тряхнул так, словно это мой самый главный враг, подмял его под себя, а он меня в грудь колотил, жандармы все смеялись, ночь была такая же темная, как эта, и холод до костей пробирал, вокруг все было спокойно, камни не поднялись на нашу защиту, для этого ли люди родятся… а когда мы пришли в себя, рядом никого не было, жандармы ушли, я думаю, презирали они нас, а мы этого и стоили, тогда отец заплакал, я его утешал, как ребенка, и поклялся, что никогда никому не расскажу, но сегодня я не мог промолчать, не из-за восьми часов работы, не из-за сорока эскудо, а надо что-то делать, а то мы совсем пропадем, несправедливая наша жизнь, два человека дрались друг с другом, отец и сын, для развлечения жандармов, мало им того, что у них есть оружие, а у нас нет, если мы на этот раз не встанем с земли, значит, мы не люди, это надо не мне, а моему отцу, который умер и у которого второй жизни не будет, бедный старик, вспомнить только, я его бил, а жандармы смеялись, если бы существовал Бог, он должен был вмешаться. Когда замолк этот голос, все встали, слов больше не нужно было, каждый пошел навстречу своей судьбе, все твердо решили отмечать Первое мая, требовать восемь часов и сорок эскудо, и даже сейчас, по прошествии стольких лет, неизвестно, кто же дрался со своим отцом, глазам больно смотреть на такие великие страдания.
Повсюду — по горам, по лесам — кружат эти и другие слова — не про драку, конечно, в такое никто не поверит, а между тем эта самая что ни на есть истинная правда — в Монте-Лавре тоже проходили собрания, все в который раз обговаривалось в уточнялось; люди бывают разные — смелые, боязливые, и надо сделать так, чтобы Первого мая все были тверды, чтобы те, кто испытывает страх, держались поближе к тем, кто его не показывает, то же и на войне, рассказывают люди, которые там побывали. В тот день потратили много бензина, тяжелым стал от него весенний воздух, проносились грузовики и джипы, набитые винтовками и масками — жандармы надевают маски, чтобы лица свои не позорить, а когда они приезжали в населенный пункт, в котором был жандармский пост, то тут же устанавливали связь с главным штабом, обменивались приказами и взвешивали обстановку, сообщали, как идут дела в Сетубале, в Нижнем Алентежо, в Алто, в Рибатежо, там ведь тоже латифундии, не забудьте. Вооруженные патрули сновали по улицам и переулкам, вынюхивали, кто что замышляет, словно орланы, рыскали глазами по морю латифундии, выглядывая, не выкинул ли кто черный пиратский флаг или красное знамя, да кому в голову придет заниматься сейчас чем-нибудь подобным, но у жандармов это навязчивая идея, ни о чем другом они думать не могут, но разглядеть им удается только то, что на виду: мужчины медленно прогуливаются или разговаривают, одеты они в самое лучшее с аккуратными заплатками, женщины в латифундиях большие искусницы ставить заплаты и сзади, и на коленях, они берут корзину с лоскутами, находят там кусочек добротного тика, прикладывают его к раненой штанине, потом осторожно обрезают ножницами, и вот уже слышен треск проходящей через ткань нитки, работа эта очень тонкая. Я сижу на пороге своего дома и чиню штаны своего мужа, он не должен ходить на работу голым, только я одна могу чувствовать его тело под простыней.
