— Тут просто надо знать, в чем секрет, — сказала Клара, взяла яйцо, но тоже не смогла собрать; они решили не возиться и ссыпали детальки в стоявшее на камине стеклянное блюдо, на котором лежали цветные бутылочки, сделанные из выдолбленных и высушенных тыкв, потом спустились по лестнице и вышли в парк. По дороге к автобусной остановке Клара, опасаясь, что яйцо и расписные тыквы будут приняты за проявление ее вкуса, объяснила, что и то, и другое — подарок приятельницы, полученный на прошлой неделе, когда Кларе исполнилось двадцать два года. День стоял хмурый и облачный, настоящая весна еще не наступила, трава была грязной из-за непрерывного дождя. Они вместе стояли на остановке, и, когда подошел автобус, Клелия сказала:
— Значит, договорились; в воскресенье мы тебя ждем.
Клара, кивнув, пообещала приехать.
Возвращаясь к себе, она думала о Клелии: неужели та столь же щедро одаривает и остальных своих знакомых? Или ей, Кларе, уже второй раз в этой жизни выпадает счастливый жребий? Она и раньше встречала похожих людей — ярких, выразительных, повсюду вхожих, эмоциональных, общительных, готовых бесконечно слушать других, — и наверное, спроси ее кто-нибудь, Клара с надеждой причислила бы к ним и себя. Но ей никогда не доводилось встречать этих качеств в столь мягком, деликатном, гармоничном сочетании и в столь отчетливом, уверенном и сердечном проявлении. Оглядываясь на три университетских года, медленно близящихся к концу, Клара вспоминала всех своих друзей и знакомых, и ей казалось, что большинство из них с тем или иным успехом стремились производить именно такое впечатление. Не без стыда приходилось признать, что и сама она тянулась к яркому и выразительному, в ущерб более основательным, но неброским достоинствам; ее влекли внешние эффекты, она перенимала подсмотренные у других интонации, манеры, фасоны, какие-то понравившиеся особенности. Она придавала безоговорочное значение внешнему виду вещей, хотя и понимала, что тут ей расти и расти, ибо она не раз устремлялась по ложному следу. Особенно неприятно было вспоминать, в каком количестве она одно время пользовалась тенями для век, а также некие висячие серьги того же периода. Знала Клара и то, что порой руководствуется самыми недостойными критериями, и стыдилась, что ее увлечение Питером де Сейлисом вызвано в первую очередь его изумительным именем. Конечно, ей нравилось и то, что он поэт, и то, что с ним она много где бывает, но временами Клара подозревала, что его стихи занимают ее не больше, чем имя. Похоже было, что Клариной жизнью руководит мощный и в целом безошибочный инстинкт, который наводит ее на подобные явления — проблески и отзвуки другого, огромного мира, но этот же инстинкт и не принимал их. Однако Клелия, сразу видно, стояла выше приятия либо неприятия: какая бы она ни была, она была самодостаточна.
И Кларе не терпелось по-настоящему узнать, какая же она и что ее такой сделало.
Вечером в колледже она зашла в библиотеку и снова перелистала все справочники, где фигурировал Себастьян Денэм, в надежде выяснить, чем же все-таки прославилась его жена; однако безуспешно. Конечно, можно было позвонить и расспросить Питера де Сейлиса, но не хотелось — вдруг миссис Денэм знаменита настолько, что подобный вопрос выставит Клару полной невеждой? Ничего больше не предпринимая, она решила подождать и посмотреть, что будет.
Дом Денэмов, как и дом миссис Моэм по Хартли-роуд, 23, имел общую стену с соседним. Но на этом сходство заканчивалось; впрочем, и его, придя в первый раз, Клара не заметила, настолько и архитектура, и сочетание обеих половин отличались от всего, с чем она когда-либо сталкивалась. Дом был большой, высокий, в пять этажей и стоял на одном из крутых склонов Хайгейта; построен он был в 1720 году, но обманчивое окружение разномастных строений, жилых и нежилых, появившихся позже и в разные годы, придавало ему какой-то трагический вид, словно одиноко высившемуся последнему могиканину. Перед домом был большой мощеный двор, общий для обеих половин и ровный, несмотря на крутой уклон холма; от тротуара его отделяла высокая, узорчатая чугунная ограда. К счастью, калитка была открыта, и Кларе не пришлось возиться с огромным, затейливым металлическим засовом. Входных дверей было две — по обе стороны общей стены, но располагались они рядом, и ведущие к ним ступеньки ничто не перегораживало; правда, посередине стояла садовая ваза с какой-то растительностью, но она никак не походила на границу. Именно необособленность двух смежных домов помешала Кларе распознать их классическое взаиморасположение, ибо она с детства усвоила, что стены должны препятствовать посторонним взглядам, кружевные занавески — быть непрозрачными, а окнам спален предпочтительнее выходить в пустоту. Как-то раз Клара зашла к подружке, у которой была комната на севере Лондона, они вышли в садик позади дома, и Клара оторопела: стены, отделяющие его от таких же соседних садиков, имели не более двух футов высоты. Такие стены и ребенку не помеха; словно в подтверждение, с обеих сторон глазели стайки малышей; более того, они с откровенным любопытством разглядывали Клару. Вслед за подругой она поспешила скрыться в кухне, не выдержав подобного посягательства на свою частную жизнь; в саду, по ее мнению, никто не смел в эту жизнь вторгаться.
В дом Денэмов вела незастекленная, выкрашенная в черный цвет дверь из массивных панелей. В центре средней панели львиная голова держала в зубах медное кольцо. Звонок тоже был, и Клара позвонила. Дверь открыли не сразу, и открыла не Клелия, вопреки Клариной надежде, а худой, смуглый, лысеющий, но молодой с виду мужчина. Он смотрел на Клару и молчал.
— Клелия пригласила меня в гости, — сказала, стоя на пороге, Клара.
Молодой человек нервно сглотнул, кивнул головой и сказал:
— Клелия? Да-да, Клелия; одну минуточку, сейчас я ее позову.
Он исчез, не пригласив Клару войти, и она решила войти сама. Прихожая, в которой она оказалась, была вовсе не прихожая, а обширный и очень высокий зал со множеством дверей, ведущих в разные стороны; от обилия заполняющих его необычных предметов у Клары разбежались глаза. Пол был выложен ромбами из серого и белого мрамора, стены увешаны картинами и зеркалами, причем так плотно, что цвет и само наличие обоев вызывали сомнение, а комната в целом воспринималась в лиловых и темно-красных тонах. В дальнем ее конце был мраморный камин, перед которым стояла круглая ваза с увядшими цветами и очень красивая лошадка-качалка. Пол вокруг усыпали облетевшие с цветов бурые сухие лепестки. В углу вроде бы стояло пианино, а на окнах висели ставни, каких Клара никогда в Англии не видела.
Вскоре одна из дверей в дальнем конце зала распахнулась, и появилась Клелия — в очках, брюках и розовой рубашке, вышитой цветами, и с лицом мрачнее тучи. Клара пожалела, что пришла. Когда Клелия приблизилась, было заметно, что она все еще злится; но причиной тому не Клара, а что-то другое.
— Ну вот, я пришла, — сказала Клара.
— Вижу, — ответила Клелия. — И очень рада. У нас тут сегодня, правда, форменный кошмар. Пошли ко мне в комнату, в саду не продохнуть, там Мартин с мамой скандалят. А может, уже не скандалят. Сейчас из моего окна увидим.
— Мне открыл какой-то мужчина; это кто? — спросила Клара, робко поднимаясь вслед за Клелией по лестнице, выше и выше, на третий этаж.
— Это и есть Мартин, — ответила Клелия. — Как он тебе? Прелесть, правда?
До этой минуты Клара не представляла, в каком смысле встреченный ею мужчина подходил бы под это определение, но мгновенно такой смысл себе вообразила и ответила:
— Правда.
— А вот, — объявила Клелия, внезапно распахивая высокую белую дверь, — моя комната.
Она произнесла это с такой нескрываемой гордостью, что Клара почувствовала: ей предлагают не скрывать своего изумления и восторга, что она наверняка сделала бы, веди себя Клелия более обыденно и сдержанно. Но весь вид Клелии говорил: да, это неповторимо, это прекрасно, восхищение здесь совершенно уместно, это поразит даже самого искушенного.
Не поразиться было невозможно. Квадратная комната с высоким потолком, выходящая окнами в сад, была наполнена, буквально перенаселена множеством самых разных чудесных вещей. Их было столько, что прямое назначение комнаты — служить прежде всего спальней — едва угадывалось. Лишь как следует приглядевшись, Клара не без труда различила кровать, почти потерявшуюся под цветастым серо-розовым покрывалом, грудой книг и большой недописанной картиной. Книг в комнате было много; одну стену они закрывали полностью и грудами лежали на стульях и на полу. Цветущее растение вилось под потолком по металлическому стержню для развески картин, спускалось по шнуру и обвивало раму небольшого полотна с написанными маслом нимфами; другие растения карабкались и цвели вокруг медных ножек и спинки кровати. На столиках, на стенах были приколоты и приклеены фотографии, письма, открытки; но среди всех этих взрослых вещей жило огромное количество старых игрушек, тщательно расставленных, исполненных неповторимых красок и очарования: кукольный домик, банка со стеклянными шариками, игрушечный утюжок на медной подставке, охапка тряпичных кукол, семейство расписных русских матрешек, коллекция цветных яиц, кирпичная башенка, барометр, в котором перед дождем на крылечке появлялась мужская фигурка, а перед ясной погодой — женская, и свисающий с потолка огромный стеклянный шар, внутри которого падал снег — на миниатюрный дворец и на лес с крошечными елочками. Клара стояла как околдованная; она в жизни ничего подобного не видела. Она не могла даже на секунду вообразить такое. Кое-кто из ее знакомых пытался превратить свою комнату в нечто экзотическое, и усилия их отнюдь не сводились к бутылкам из-под кьянти и плакатам туристических агентств, но всем их идеям было далеко до комнаты Клелии, а лучшим из того, что видела Клара до сих пор, оставалась гостиная у матери одной из ее подружек в Севеноукс, выдержанная всего в двух-трех спокойных тонах и обставленная изящной мебелью начала века.
