Били, жестоко н безжалостно били. Били все, кому бить было не лень. Иногда с каким-то сладостным упоением. Морили голодом, лишали сна. Долгими часами заставляли стоять по стойке «смирно», до полного изнеможения ходить по кругу «гусиным шагом» (кто не пробовал, пусть испытает на себе), да мало ли что взбредет в голову обладающему некоторой фантазией воспитателю, получившему практически не ограниченную власть над бесправными детскими душами и телами!
Где вы нынче, товарищи по несчастью, прошедшие приемники, детдома, колонии, где вы, дети войны и кровавых тридцатых годов?.. Ау, друзья, отзовитесь! Вспомните своих «воспитателей» (и воспитателей тоже вспомните, ибо среди них были и добрые, замечательные люди), вспомните пережитые вами унижения, боль, издевательства, вспомните — зову вас — всё. Заполняя исторический реестр, мы не должны, не имеем права забывать ничего, ни самой малой малости. Мы ищем и, случается, находим тех, кто, исполняя волю вождя и его присных, истязал наших отцов и матерей, мы требуем над ними запоздалого суда. Но разве меньше зла принесли те, кто калечил — и физически, и морально — детей, подростков, виновных, быть может, лишь в том, что они родились в такое время и имели таких родителей?.. Не с «легкой» ли руки иных «воспитателей» тысячи, десятки тысяч вполне нормальных мальчишек, среди которых наверняка были и потенциальные гении, могущие стать гордостью Отечества, сделались матерыми уголовниками — ворами, грабителями, убийцами?..
Кто знает, не пожинаем ли мы и сегодня еще тот «урожай», который посеяли и взрастили эти «воспитатели»…
Мне было двенадцать, когда я первый раз попал в приемник.
Разные люди работали в этом приемнике. Одни просто давали подзатыльники, без всяких там премудростей и особенной злости; другие били «по мордам», выкручивали уши, таскали за нос, потому что волос-то у нас не было, лупили «под дых»… Но одна «воспитательница», совсем молодая и, кажется, очень красивая женщина, изощрялась интеллектуально. Она любила книги и, как я теперь понимаю, стремилась приобщить и нас, гопников, воришек, вообще человеческое отребье (ее слова), к литературе. Господи, да это же святое дело! Правда, приобщала она нас к изящной словесности довольно оригинальным способом: после отбоя садилась у двери и читала вслух часов до двух ночи. Хорошо еще, что дежурила она не каждую ночь. Не могу сейчас вспомнить всего, что она читала, но «Войну и мир» — это точно. У нее, в отличие от других служителей приемника, был интеллигентный вид, она носила пенсне со шнурком и обладала, увы, редкой способностью, читая, видеть все, что делается вокруг. Если кто-то не выдерживал этой пытки чтением, задремывал, например, она поднимала немедленно с кровати и заставляла дальше слушать уже стоя. Если же и это не помогало и мальчишка начинал клевать носом, она подзывала его к себе и спокойно так, деловито, без всяких эмоций и выговоров выдавала от десяти до тридцати щелчков по кончику носа. Самое, может быть, удивительное, что, несмотря на интеллигентный вид, изысканность манер и пенсне на шнурочке, била она больно.
И вот я думаю теперь: сколько же душ погубила она, сколько судеб исковеркала, «приобщая» подростков к литературе?.. И еще думаю: кем стали ее дети, если они у нее были?.. Возможно, тоже воспитывают кого-то, поддерживая семейную традицию. Возможно, чем-то руководят или сделались «крестными отцами»?.. Ведь литература — сильное средство воздействия. А сама она наверняка получает спецпенсию МВД, имеет какие-то льготы (пенсионеры МВД их имеют) и спокойно почитывает — без чтения она жить не может! — разоблачительные статьи о том времени. Ей-то нечего волноваться — она же не причастна…
* * *
Так и не решив окончательно, бежать ему с Машкой или нет, Андрей незаметно уснул. И снилось ему…
Черный и очень шумный, весь грохочущий, поезд рвал на части ночную тишину. Ослепительно белый свет паровозного прожектора выхватывал из темноты причудливой формы не то строения, не то деревья. Внимательно приглядевшись, Андрей понял, что это эвкалипты, хотя и не представлял, какие они бывают на самом деле. И вдруг все стихло. Заложило уши. А поезд продолжал мчаться в ночь, и оттого, что мчался он теперь в полной тишине, было жутко. (Почти как в детстве, когда Андрей оставался дома один. Пугали посторонние звуки — шорохи, постукивания, скрип, — но всего страшнее бывало, если наступала тишина. Правда, случалось это редко. Дом постоянно, всегда жил, даже по ночам, когда жильцы — и верхние тоже — спали.) За окном вагона шевелились какие-то тени — это были уже не эвкалипты, потому что они передвигались, то забегая вперед поезда, то отставая. И вот в толпе этих теней мелькнуло, постепенно проявляясь все явственнее, лицо матери, мертвое лицо, каким Андрей видел его, когда мать лежала в гробу. А потом и ее рука. Отдельно — лицо и отдельно — рука. Она манила Андрея указательным пальцем, который был непомерно длинным и делался все длиннее, вытягиваясь прямо на глазах. Андрей хотел крикнуть или даже крикнул, что он сейчас, он быстро, только вот проснется и слезет с полки, но тут сбоку протянулась рука Совы, схватила мать за горло и потащила от окна. Лицо матери на какое-то мгновение вспыхнуло, стало красным, но тотчас начало синеть, однако она улыбалась и все манила, манила Андрея пальцем, а паровоз вдруг дал пронзительный долгий гудок, и все исчезло сразу…
Андрей вскочил, ударившись головой о потолок.
Поезд притормаживал на стрелках.
Ребят вывели в пустой нерабочий тамбур. Едва поезд остановился, один конвоир спрыгнул на платформу и приказал спускаться. Второй конвоир сторожил в тамбуре. Андрей был третьим, Машка — за ним. Последний мальчишка замешкался, зацепившись расстегнутой фуфайкой за поручень, Машка громко крикнул: «Атас!» — и побежал. Люди на платформе от неожиданности шарахались от него. Конвоир, который оставался в тамбуре, вытолкнул замешкавшегося мальчишку — тот даже упал, но тотчас вскочил на ноги — и кинулся за Машкой. Тогда рванулся еще один. Был он маленький, юркий и сразу нырнул под вагон.
— Куда, жиденок! — заорал конвоир и потянулся за ним, но оступился, нога соскользнула с низкой, едва приподнятой над рельсами, платформы, и он свалился на спину.
И тогда побежал Андрей.
Он окунулся в густой мокрый пар — машинист как раз стравливал излишек давления, — обогнул, как и учил Машка, паровоз и не без страха подлез под товарный вагон: на параллельном пути стоял товарняк.
Мелькнула мысль, что состав может тронуться, но раздумывать было некогда. Ничего не случилось, и уже под второй вагон — составов оказалось два — Андрей подлезал смелее. А потом увидел водокачку. Он пошел — именно пошел, чтобы не привлекать к себе внимания, — к ней.
За водокачкой и чуть в стороне действительно стоял полуразвалившийся сарай или барак. Одна половинка двери, а скорее ворот, как и говорил Машка, висела только на верхней петле. Замок был на месте. Андрей с трудом отодвинул эту половинку и пролез в сарай. Подсунув руки под дверь, он потянул ее на себя и поставил на прежнее место.
В сарае было темно. Брезгливо ощупывая перед собой земляной пол, усыпанный мусором, Андрей отполз в угол, подальше от двери, и принюхался. Дерьмом, кажется, не пахло. Пахло прелью и сыростью. Он осторожно, как бы все-таки не вляпаться во что-нибудь непотребное, пошарил вокруг себя. Под руки попалась стружка, целый ворох. Андрей сел на этот ворох, привалившись спиной к стене. Возбуждение немножко спало, но спокойнее он себя не почувствовал. Остался страх ничуть не меньший, чем тот, какой он испытал, когда лез под первый товарный вагон. А теперь к страху снова добавились сомнения: нужно ли было ему бежать?..
До последнего мгновения он не был уверен, что побежит. И остался бы, не побежал, но оставаться было стыдно, ведь мальчишки, которым Машка бежать запретил, знали, кто должен «рвать когти», так что останься он, ему потом не дали бы проходу и уж наверняка стали бы в колонии мстить за унижения, за свое подчиненное положение в приемнике, поскольку Андрей корешил с Машкой и даже вместе с ним кушал[9], хотя сам-то не из блатных…
Он чутко прислушивался, что делается на улице, за стеной сарая, но ничего подозрительного не слышал. Впрочем, вряд ли и услышал бы — большая узловая станция жила своей привычной, напряженной и шумной жизнью.
Думать о том, что будет завтра, послезавтра, вообще потом, не хотелось. Мысли об этом нагоняли еще больший страх, и Андрей старался думать о чем угодно, только не о завтрашнем дне. Но именно потому, что не хотел об этом думать, никак не мог отделаться от навязчивых вопросов: куда податься и зачем?..
Вся надежда была на Машку. С ним, может быть, удалось бы добраться и в Ленинград. А там есть Клавдия Михайловна, и еще Анна Францевна, и Катя… Он понимал, что была блокада, голод, что многие, очень многие погибли, умерли, но ведь не все же… А что жива Клавдия Михайловна, он знал точно.
