Но вот выяснилось: муженька не выдадут на расправу. Он торжествует: враг пошёл на смерть, но не причинил ему никакого вреда! Старый кобель лезет к девчонке с поцелуями, тянет её в постель... А она вспоминает «принципы», которые он так красиво расписывал. Уйти из жизни, набрав максимум очков! То есть когда мужчина из любви к прекрасной женщине идёт на смерть.
Алик видит: это сделал ради неё Виктор! А Лонгин – дешёвый комедиант, для него «принципы» – лишь способ заинтересовать девушку.
Болтливый трус будет дряхлеть, делаясь всё противнее. Она возненавидит его, её переполнит гадливость. И каким же дорогим станет ей образ Виктора!
Это убеждение стало жить будто отдельно от измолоченного тела, от страха смерти. Ревность, зависть перестали грызть. Выступали слёзы тихого восторга и любви к себе.
Когда мнилась влюблённая в него, плачущая по нему Алик, утихала головная боль, что после истязаний изнуряла его. Движения стали замедленными, не замечалось окружающее.
Он пил любовь, воссоздавая в себе встречи с Аликом, её нежные слова, интонации, ласки, и жил пьяным. Его «я» обратилось в купание, в утопание в грёзах, и то ли низшей точкой в тёмной глуби, то ли высшей, при взлёте на волне, было воображать Алика в миг, когда она узнаёт о его смерти.
Положение Лонгина Антоновича не стало беспросветно-грозовым. Генсек, которому доложили, что профессор день за днём подвергается выволочкам и внушениям, велел сурово предупредить его в последний раз и спустить дело на тормозах, дабы учёный вернулся к деятельности, столь полезной в определённом аспекте.
Лонгина Антоновича вызвали в кабинет, где собрались семь-восемь самых высокопоставленных лиц. Председательствующий, указывая другим на грешника, понуро севшего на стул, вскричал:
– Он вообразил – мы ради него отменим советские законы! Служил оккупантам? ну и ладно-де, тебе – можно.
– Этого ты ждал?! – подхватил другой руководитель, вперяя негодующий взгляд в профессора, и на того посыпался отборный мат.
Каждый из собравшихся внёс свою лепту в обличение изменника Родины, после чего председательствующий, оглядывая их, сказал:
– Так, значит, передаём дело в советский суд? – последние два слова он выговорил почти с молитвенным благоговением.
Раздались возгласы одобрения. Один из обличителей предложил срок передачи дела в суд не определять, «а вернуть человека к работе».
– А там посмотрим...
Это было заранее обговорено. Председатель хотел уже заканчивать, как вдруг заметил загоревшийся сигнал: секретарь в приёмной спрашивал позволения прислать неотложную информацию.
Лонгину Антоновичу было сказано:
– Вас проводят в комнату – отдохните там!
Комната с мягкими стульями, полированный стол, на котором стоят бутылки с минеральной водой, перевёрнутые стаканы. Профессор подошёл к окну. Оно выходило во двор с десятком деревьев, здесь была тень, но в окнах напротив сверкало весеннее солнце, почки на деревьях набухли. Он изводился вопросом: что же произошло? не открылось ли насчёт Мозолевского и его сволочи?
А председателю передали докладную псковских гэбистов и книгу Дульщикова, где на одном из снимков был запечатлён Лонгин Антонович. В докладной говорилось, что книга распространена не только по всему СССР. Переведённая на языки братских народов, она размножена многотысячными тиражами почти в каждой социалистической стране. «Объект проходит в книге под собственной, не изменённой и в настоящее время фамилией, указываются его подлинные инициалы...»
Авторы донесения высказывали мысль «об имеющем место риске почти стопроцентной вероятности»: кому-то из иностранцев, знающих Лонгина Антоновича, может попасться книга Дульщикова, и иностранец увидит, что работавший на немцев инженер и советский доктор наук, брат министра обороны, – одно и то же лицо.
Или иначе: кто-либо уже знающий книгу встретит Лонгина Антоновича и сделает то же открытие. Его может сделать и какой-нибудь советский отщепенец. Он поспешит передать сенсацию зарубежным журналистам. В любом случае, грянет громкий скандал.
Председатель ознакомил товарищей с докладной, они принялись рассматривать книгу. Можов не упомянул о ней в своём послании, а гэбисты Пскова заинтересовались библиотеками отнюдь не в первую очередь. Таким образом, на собравшихся свалилась новость, к которой они не были готовы. Один из них взглянул на председательствующего:
– Это требует другого решения.
Прошло более трёх часов, прежде чем профессора пригласили в кабинет. Сейчас там был только его хозяин, что председательствовал на давешнем заседании, он посматривал в раскрытый томик на столе.
– Любишь на память сниматься? – «тыкнул» гостя на сей раз дружелюбно, по-свойски.
Руководитель смотрел на снимок, где германский полугусеничный бронетранспортёр, используемый и как тягач, тащил в гору пушку, а на переднем плане запечатлелись офицер вермахта и человек в штатском, которого нетрудно было узнать. Профессору, присевшему по другую сторону стола, иллюстрация была не видна, но он догадался: «Труд того писателя...» За три часа ожидания не раз приходила мысль о книге, которая могла весьма осложнить его положение.
Большой начальник убрал томик в стол, небрежно спросил, знает ли жена о прошлом профессора? сообщил ли он ей о заявлении Можова?
Лонгин Антонович спокойно отвечал «нет».
Начальник недоверчиво усмехался, затем проговорил доверительно:
– Есть люди, которые требуют тебя наказать. Но мы попросили Ильича, он сказал – надо дать делу остыть, и он его закруглит. Тебя надо на время – с глаз долой по состоянию здоровья. Ты в санатории «Михайловское» не бывал?
– Нет.
– Так надо восполнить. Пройдёшь там диагностику, специализация там широкая: сердце, почки, нервная система. Отсюда тебя и отправим. Позвони жене, скажи – неважно себя почувствовал, а тут представилась возможность подлечиться в подмосковном санатории, – и профессору было указано на телефонный аппарат.
Лонгин Антонович, смертельно побледнев, поднял трубку, дважды сбился, набирая код междугородной связи. Алик только что вернулась с работы: по тону мужа поняла, что надо быть осмотрительной в разговоре, не удержалась лишь от вопроса: «Всё благополучно?» Он, под взглядом начальника, ответил: «Сердчишко прихватило, отдохну в санатории. Нет-нет, ничего серьёзного…» Произнёс ещё несколько успокоительных фраз и, положив трубку, попросил позволения написать жене письмо.
Руководитель хмыкнул, подумал и подвинул к нему стопку бумаги. Профессор промокнул платком пот на лбу, вдавил пальцы в виски, где сейчас пульсировала боль. Усилием воли заставил себя поскорее написать:
«Любимая!
В последнее время у меня стали возникать галлюцинаторные явления. Это наследственная болезнь, и я знаю, что будет дальше. Возникающие кошмары невозможно перенести. Я решил уйти из этой череды страданий. Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни. Она неизлечима. Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце. Я безмерно благодарен тебе за твою любовь! Прощай, родная!
Твой Лонгин».
Профессор протянул листок начальнику, тот взял его с интересом.
– Ничего не понимаю! Ты что, в самом деле, болен? или это в связи с нашим разговором? Ну-ну-ну-у, напридумывал, развёл трагедию. Рано ещё тебе с жизнью прощаться. Будешь работать! Но подлечиться надо. А это выкинь из головы! – он помахал листком и убрал его в стол.
Глядя в спину уходящему, думал: «Ещё бы не догадаться!» Досаждала мысль о большой потере, и он чувствовал жалость... к себе.
За дверью профессора ждал молодой мужчина, он предупредительно поклонился и пошёл рядом. Возле машины стоял человек в плаще с непокрытой по-весеннему головой, он с улыбкой кивнул Лонгину Антоновичу, распахивая перед ним заднюю дверцу.
Лонгин Антонович был с ветерком доставлен в санаторий, расположенный в тридцати пяти километрах от Белокаменной, в своё время здесь было живописное поместье графа Сергея Дмитриевича Шереметева.
Место сохранило вид старинного французского парка с прудом. Профессор прожил здесь в отдельной палате несколько дней конца апреля, ни с кем не знакомясь. Мысль нет-нет да и уносила его в прошлое, снова и снова обращалась к Волобуеву и Половинкину: каково было им после того, как они отказались присягать?..
Он прогуливался по аллеям, любовался прудом, останавливался перед старыми пихтами, которые в Подмосковье нигде больше не росли, и всё время чувствовал, что за ним наблюдают. Посматривая на людей, которые были вблизи или в отдалении, задавался вопросом: этот? эта?
Он не знал, что его отец, числящийся братом, выписан из больницы с назначением постельного режима в домашних условиях. Министр взялся за телефон и выведал, какое решение породила обнаруженная книга Дульщикова. Маршал добился, чтобы его соединили с генсеком, попросил прощения за беспокойство, сказал:
