Анка и Мирка, обе на взгляд иных жеребчиков весьма соблазнительные, обсуждают друг с дружкой неожиданное появление Турковского. Обе почти без остановки курят.
Анка: Вот видишь — Рюрик: едва оклемался и пожалуста, появляется на курорте с двумя бл… ну, в общем, с двумя куртизанками.
Мирка: А что, Ирка разве с ним не приехала?
Анка: Шутишь? Ирка ему нужна только для перепечатки его гениальных опусов и комментариев. В светское общество, вроде нашего борделя, он ее не выводит.
Мирка: А я думала, что у них хорошая семья.
Анка: Конечно, хорошая. Детишек своих они оба обожают, однако Нинка и Ульянка тоже ведь неплохие бл… чувихи: согласна?
Стожарова и Лисе, продолжая разговор с солидными писателями Барлахским и Шейкиным, помахали Мирке руками, а первая даже крикнула ей: «Выглядишь классно!»
Мирка: Ну, вообще-то Нинка — свойская девка. Она иногда к нам заходит погулять с Дельфом.
Анка: Мирка, ну что ты несешь? Ты что, не знаешь, какие у них отношения с Ваксом?
Мирка: Ну, что-то у них было сто лет назад, а сейчас он говорит, что она его вытаскивает из депрессухи.
Анка: Никому из них не верь.
Мирка: То есть кому?
Анка: Нашим любимым, а также их дружкам. Вся эта мужская кодла только и думает о блядстве. Без этого, видите ли, рифмы не могут строгать, повестухи барабанить.
Мирка: Даже здесь?
Анка: Особенно здесь! Робка глаз не сводит с этой Колокольцевой. И твой тоже вокруг нее крутится. Наверно, оба уже с ней перетрахались.
Мирка: А мне казалось, что Вакса на Ралиску все время зырит. Уж я-то знаю его романтические взгляды. Подражает своим героям, в частности «местному хулигану» Абрамашвили.
Анка: Мимо цели. Ралиска каждую ночь встречается с Юстасом. Вот уж не думала, что наш викинг будет изменять своей Дануте! Оказывается, он такой же, как они все.
Мирка: Это неожиданно. Вот уж не думала. Мне казалось… ммм… ну, ладно.
Анка (понизив голос): Нам надо, Мирка, отвечать им тем же. Мы с тобой еще молодые бабы. Мне мой врач говорил, ревность — это лучший афродизиак. Почувствовав измену, мужик сразу в кровать полезет.
Мирка: Да где уж мне? И с кем?
Анка: Тебе? С кем? Да их тут тучи! Посмотри хотя бы, какие взгляды на тебя бросает Мелонов!
Мирка: А твой-то здесь? Ну, тот, о котором ты говорила?
Анка: Он завтра прилетает.
Ведя этот разговор, две дамы в цветастых платьях раскладывали на столе вилочки, ножички, нарезанные мелкими треугольничками столовские салфеточки. Закончив этот труд, налили в граненые стаканы по сто двадцать пять граммов водки. Ну, давай, махнем, подруга!
Вечер открылся той же пьесой в исполнении трио Осляби, что и на кургане Тепсень — Чарли Паркер «Колыбельная Птичьей страны». Под фонарем появился ведущий — тот самый Роб Эр: майка, джинсы, мокрые волосы зачесаны назад, губы — вперед. Заглядывая в пустую ладонь, он начал читать:
Сегодня по поселку
Тихонечко я брел,
И вдруг ко мне на холку
Слетел живой орел,
И в этой птице колкой
Героя я обрел.
Увы, был не из лучших
мой маленький герой.
Он не из райской кущи,
Штаны на нем с дырой.
Хотел он без зазрений
Явиться завтра в час,
Однако День Рождений
Привлек его сейчас.
Теперь дарю Ваксону,
Подгурскому дарю
Бродячую вакцину
Товарища Хрю-хрю.
Ослябя непреклонный,
Дуди в свою дуду,
Пой праздник внесалонный
В плюгавеньком саду.
Он быстро зашел за угол «бунгало» и тут же вышел оттуда, влача за руку странное существо, скорее уж нищую гориллу, чем человеческого мальчика. Тот был накрыт отвратной плащ-палаткой и ковылял на извращенных внутрь ногах. Гукал не по-нашему.
«Алле!» — вскричал Роберт и сорвал с существа его покров. И тут же из горбуна распрямился великолепный сияющий Эль-Муслим. Народ — вааще — отпал. Обняв друг друга за плечи, Эль-Муслим и Роберт под аккомпанемент Канателина запели новую песню на слова Эра.
Луна над городом взошла опять.
Уже троллейбусы уходят спать.
И словно ветры счастья,
в окно мое стучатся
лишь воспоминания.
Воспоминания о давнем дне,
когда однажды ты пришла ко мне,
в плаще таком веселом,
цветном и невесомом
ты пришла ко мне.
Плывут в дома воспоминания,
Слова любви, слова признания…
(И так далее, до конца.)
В толпе аплодирующих стояла в маленьком платьице на бретельках Ралисса Кочевая. Плывущее воспоминание коснулось и ее. Хм, подумала она, кажется, когда я первый раз пришла в квартиру Барлахского, ребята так и говорили — у нее плащ невесомый.
В круг под фонарем быстрым шатким шагом вышел Ян Тушинский. Он покусывал губы и заострялся: аплодисменты в чей-либо чужой адрес не то чтобы бесили, а как-то дьявольски его дезориентировали. Он вынул блокнот из кармана брюк.
«Вот новый стих, дарю его всем деньрожденцам, а также, косвенно, и супруге моей Татьяне Этьеновне». Что поделаешь, часто путал «Аполлинариевну» с «Этьеновной».
Я как поезд, что мечется столько уж лет
между городом Да и городом Нет.
Мои нервы натянуты, как провода
Между городом Нет и городом Да.
Все мертво, все запугано в городе Нет.
Он похож на обитый тоской кабинет.
В нем насупился замкнуто каждый предмет.
В нем глядит подозрительно каждый портрет.
…………………………………………………
А когда совершенно погасится свет,
начинают в нем призраки мрачный балет.
Черта с два — хоть подохни! — получишь билет,
чтоб уехать из черного города Нет…
Ну, а в городе Да жизнь — как песня дрозда.
Это город без стен, он — подобье гнезда.
С неба просится в руки любая звезда.
Просят губы любые твоих без стыда,
бормоча еле слышно: «А, все ерунда!»
…………………………………………………
Только скучно, по правде сказать, иногда,
что дается нам столько почти без труда
в разноцветно светящемся городе Да…
Пусть уж лучше мечусь до конца моих лет
между городом Да и городом Нет!
Пусть уж нервы натянуты, как провода
между городом Нет и городом Да!
Тут Пролетающий сбросил им сверху мгновенную радугу, и все озарились. Все-таки, этот Янк! Этот талант! Поменьше бы «ангажэ», побольше бы свинга! Странно, что этот Янк мной еще не охвачен, подумала Ралисса. Девичий голос из зарослей туи крикнул в тоске: «Он гений!» — и это была Заря.
Потом под фонарем оказалась Нэлла. Стояла как дева удачи в лиловой тунике. Руки простерла Ваксону, потом Гладиолусу, потом Ослябе, потом всем. Взялась читать приношенье:
…Сегодня, став взрослее и трезвей,
хочу обедать посреди друзей.
Лишь их привет мне сладок и угоден.
Мне снился сон: я мучаюсь и мчусь,
лицейскою возвышенностью чувств
пылает мозг в честь праздника простого.
Друзья мои, что так добры ко мне,
должны собраться в маленьком кафе
на площади Восстанья в полшестого.
Я прихожу и вижу: собрались.
Благословляю красоту их лиц,
плач нежности стоит в моей гортани.
Как встарь моя кружится голова.
Как встарь звучат прекрасные слова
и пенье очарованной гитары.
…………………………………………………
…Я поняла: я быть одна боюсь.
Друзья мои, прекрасен наш союз!
О, смилуйтесь, хоть вы не обещали.
Совсем одна, словно Мальмгрен во льду,
Заточена, словно мигрень во лбу.
Друзья мои, я требую пощады!
И все ж, пока слагать стихи могу,
я вот вам как солгу иль не солгу:
они пришли, не ожидая зова,
сказали мне: — Спешат твои часы, —
И были наши помыслы чисты
на площади Восстанья в полшестого.
Когда она кончила читать и застыла с отведенной в сторону гор рукой, все трое виновников торжества встали перед ней на одно колено. К ним почему-то присоединился и повторил их жест каскадер Марик. Когда эти трое заметили четвертого, они встали, а Марик еще некоторое время оставался коленопреклоненным, пока не прилег на бок. Тут прошелестела мимо сценической площадки и села в траву девушка по имени Мисс Карадаг. Аххо скромно отошла, села на траву рядом с Колокольцевой и поцеловала девушку в губы. «От тебя пахнет Юстасом», — прошептала она ей прямо в ухо. С другого боку к юной красавице подсела сама красавица Татьяна Фалькон-Тушинская. «Твое величество, как сладко от тебя пахнет Карадагом!» Милка ничего не отвечала, погруженная в печаль. Ах, как счастлива она была здесь все лето, пока не съехались все эти поэты! И художники, добавит тут всякий внимательный читатель. Да, конечно, никто не отрекается от литовского чудака и красавца. А те, кто прослеживают любовную ситуацию на этом курорте, оценят по заслугам его джентльменский такт, позволивший отогнать от Мисс Карадаг все связанные с ним подозрения. Ну, вот, извольте, он сидит в значительном отдалении от Колокольцевой, за столом рядом с Миркой Ваксон и Анкой Эр, распивает с ними и с обаятельным сценаристом Мелоновым бутылку коньяку «Греми», принесенную последним в объемистом кармане чесучовых брюк, и рисует в своем альбоме портреты участников и участниц августовских торжеств, которые всем своим пылом, вдохновением и любовным трепетом полностью отвергают возможность каких-нибудь мрачных событий. Ну вот, например, скетч: Антоша Андреотис, губастый почти как Эр, тощий, в клоунских штанах с Портобелло, камлает, витийствует своими словесами перед двумя женщинами, похожими на мать и дочь; и обе любимы:
