Рогов же ехидно ухмылялся из-за океана: если ты такой умный, почему тогда не заглядываешь в свой верный комп? Почему боишься его, словно это гремучая змея? Увы, крыть было нечем. Как ни убеждал себя Мятлин, что ничего экстраординарного здесь появиться не может, реальное бытие его опровергало. То есть дуб он, может, и свалил, но до зайца внутри сундука, тем более до заветной иглы, в коей крылось могущество Кощея, пока не добрался.
И все-таки из этой провинциальной банальщины родилось что-то невероятное, перепрыгнувшее океан и утвердившееся в самой могучей стране земного шара. Из грязи в князи, со свалки в Силиконовую долину, где можно безнаказанно творить гадости, упиваясь тем, что Железный Миргород победил. Претерпел мутацию, обрел новое обличье и поглотил все и вся, задавил своим ползучим могуществом.
Вернувшись во двор, Мятлин уселся на скамейку возле стальной перекладины, на которой выбивали пыль из ковров и паласов. Вдруг вспомнилось, как Рогов, обозлившись на что-то, рассказал, как подслушивал их с Ларисой разговоры. Пользовался тем, что Мятлин лох, подключался к их локальной сети, как теперь бы сказали, и наглым образом слушал то, что для чужих ушей не предназначалось. Да и сейчас он занимался тем же, использовал возросшие возможности, чтобы в очередной раз отомстить…
Воспоминания прервала седая женщина в цветастом халате, вышедшая с ковриком в руках. Перекинув его через железную перекладину, она взялась выбивать пыль — по старинке, без всяких пылесосов, как это было в детстве. Облик женщины был смутно знаком, только откуда? Она тоже поглядывала на Мятлина, когда же закончила, сама подошла, оказавшись его преподавателем математики. Она жила в крайнем подъезде, даже иногда бывала у них, поскольку работала в одной школе с матерью. Но имя-отчество Мятлин забыл, благо математика никогда не относилась к числу любимых предметов.
Людмила Григорьевна сама напомнила, как ее зовут. Дежурно поспрашивав про жизнь, она взялась рассказывать о школьном празднике, что состоялся в мае, и куда Мятлина тоже приглашали.
— Что же вы, Женя, не приехали? — пеняла она. — Вас так не хватало! И Севы Рогова не хватало, но он, говорят, где-то далеко живет?
— Далеко, — кивнул Мятлин (ему вдруг стало неприятно).
— Мы отправляли ему приглашение, но ответа не получили.
Мятлин усмехнулся.
— Важным человеком, наверное, стал…
— Ну да, ну да, вы все кем-то стали. Жаль, что Лариса…
— Она погибла, — быстро проговорил он и полез в карман за сигаретой. Он не любил это обсуждать, предпочитал воспоминания наедине с самим собой, и сейчас жалел, что не откланялся с ходу.
— Я знаю… — отвела глаза Людмила Григорьевна. — Хотя до сих пор не могу поверить. В том выпуске вы трое были самыми интересными ребятами. Разными, но интересными. И меня, если честно, не удивляет, что у вас образовался треугольник.
— А он образовался?! — изобразил удивление Мятлин.
— Конечно, об этом многие знали. Вначале я считала, что он равносторонний, но сейчас думаю: равнобедренный.
— Извините, для меня эти математические термины не очень понятны…
— А тут и понимать нечего. Лариса была отдельной вершиной, отличной от вас.
Позже он понял: его не собирались обижать, скорее, хотели сказать хорошее о Ларисе. Но это позже, в тот момент он обиделся, поэтому свернул общение под каким-то надуманным предлогом, даже начал тыкать в кнопки телефона (дела, мол!).
Еще одна встреча состоялась в пивной, куда Мятлин забрел успокоить нервишки. Расположенная под открытым небом, пивная напоминала ушедшее время — то ли пузатыми гранеными бокалами, то ли пролетарским контингентом вперемешку с урлой. Когда Мятлин встал в очередь к стойке, сзади пристроился некто с костылем и с обилием наколок на предплечьях, похоже, вечный обитатель тюремных нар, задержавшийся на воле между ходками.
— А я тебя знаю, — тронул тот за плечо. — Ты с Советской, учительский сынок, верно?
Мятлин что-то пробормотал, взял бокал и поспешил за столик. Обладатель костыля направился следом и, поставив свое пиво, уселся рядом.
— Видишь, что написано? — сунул под нос предплечье. На бледной коже, прорезанной бугристыми венами, красовался сонм надписей непонятного содержания. Мятлин пожал плечами.
— Что написано?
— СЛОН. Что означает: с малых лет одни несчастья.
В памяти всплыло: лесная опушка, ведра с разливным вином, и некто, подносивший кружку за кружкой…
— Вспомнил, да? Ты тогда набухался вусмерть, книжки свои потерял, потом блевал…
Мятлин скривил лицо в вежливой улыбке.
— Что ж вы букву «М» не добавили? — спросил. — Так и ходите с грубой ошибкой…
Визави и сам был грубой ошибкой, то есть доходягой: худой, с просвечивающей кожей, без передних зубов, он наверняка имел кучу болячек внутри тщедушного тела, которое вряд ли переживет очередной срок. Сколько ровесников закончили так — и не сосчитаешь; хотя Мятлин, собственно, и не собирался считать.
— А мы тебя тогда накачали! — щерился в ухмылке доходяга. — Тебя ж до желчи выворачивало, я помню! А почему? Потому что не тренированный был! Бормотуха — она тренировки требует, к ней желудок приучить нужно. А как приучишь, если книжки читать? Слабаком ты, выходит, оказался, опустили мы тебя…
Он раз за разом повторял подробности, смаковал их, видно, упивался давно прошедшим звездным часом, когда кого-то грамотно опустил. Но Мятлина, как ни странно, это не взволновало. Он понял, что разговаривает с живым трупом, тут даже воображение включать не требовалось — жизнь сама пропишет этот сценарий до логического конца.
Он допивал свою кружку, когда рядом притормозил Mitsubishi Pajero, оттуда выбрался Клыпа и, грузно переваливаясь, направился к столикам.
— Отдыхаешь в благородной компании? — прищурился, озирая публику.
— Нормальная компания, Николай Захарыч! — обнажил беззубый рот компаньон. — Присоединитесь?
— Я в таких шалманах не пью.
— Тогда, может, на кружечку пожертвуете?
— Перебьешься. — Клыпа повернулся к Мятлину. — Ну, допил? Тогда пойдем, есть новости.
Оказалось, Клыпа времени зря не терял, все ж таки человек дела. Он помнил просьбу разузнать кое-что о Рогове, который действительно сидел где-то в американских штатах, по всему видать, зашибая неслабые деньги. Откуда это известно? От матушки его, она еще жива, хоть и переехала в другой район.
— Он ей бабло оттуда присылает. Сколько — она не сказала, но мои знакомые в «Пряжа-банке» говорят: тетка по нескольку штук баксов укладывает на счет. И жалуется при этом: «Куда мне столько? На царские похороны, что ли?»
— Действительно важным стал… — пробормотал Мятлин.
— А то! Он там тоже типа авторитет, если столько имеет… А ведь придурок был, верно? Вечно в своих мотоциклах ковырялся, чумазый, как черт… И папаша его такой же чудик был: все какие-то вечные двигатели изобретал, помнишь?
Мятлин помнил смутно, да и не интересовал его покойный Рогов-старший.
— А поговорить с его матушкой можно?
— Не хочет она ни с кем говорить. Но с моими девушками из банка общается, только им, можно сказать, и доверяет. Короче, она сама его из виду потеряла, деньги приходят с адреса какой-то посреднической конторы. Так что где он сидит — неизвестно. Хотя одна зацепочка есть.
— Какая же?
— Рано об этом говорить. Пусть мои девочки поработают с мамашей, они ей проценты начисляют, а по ходу могут побазарить насчет сынка.
На следующий день Клыпа явился в тот же ресторан и выложил на стол тетрадь. Старую, потрепанную, в коричневом дерматиновом переплете — в такие общие тетради Мятлин когда-то записывал конспекты.
— Девочки правильно поработали, — поглаживал Клыпа облезлый дерматин. — Пообещали тетке отдать тетрадку в хорошие руки, может, даже что-то опубликовать… На этом ее и подловили: бабки ей не особо нужны, но сыночка, похоже, хочется прославить. Короче, это его записки.
У Мятлина екнуло сердце. Внутри этой неказистой тетрадки, возможно, крылись ответы на мучающие его вопросы, иначе говоря, яйцо и игла были найдены.
— В общем, разбирайся, если хочется. Я посмотрел — вроде ничего особенного, иногда вообще бредятина. Жертвы кораблю, какой-то белый мичман…
— Белый мичман?! — встрепенулся Мятлин.
— Ага. Пурга полная, похоже, бухал он на своих кораблях со страшной силой. Но мозги не пропил, если сумел респект в Штатах заработать…
Он знал: за подарок придется платить, как минимум, свободным временем. Но пока об этом не хотелось думать. Пряжск оказался Сезамом, подарившим заезжему гостю сокровище, так что задерживаться не имело смысла.
На другой Мятлин сидел в купе, наблюдая, как мимо ползет индустриальный пейзаж с мертвыми заводами. Несмотря на бойкость отдельных местечек, организм города гнил заживо, будто тело огромного животного. Когда-то животное имело шанс, пухло, как на дрожжах, подогреваемое имперскими амбициями и оборонными заказами, и вот — коллапс, превращение в труп. Как и положено, труп облепили падальщики вроде Клыпы, только их бойкая суета — свидетельство смерти, а не жизни.
