— О, да ты еще и философ. Как же я по тебе скучал, Бобби.
— Взаимно, Дэвид… Пообедаем на следующей неделе?
— Думаю, избежать этого не удастся.
Однако звонков Салли я старательно избегал. Хотя она не была такой настырной, как Бобби, но ее имя регулярно появлялось в списке входящих. Через три недели после моего возвращения на работу я получил письмо, написанное на фирменной бумаге «Фокс»:
«Дорогой Дэвид!
Я всего лишь хочу сказать, как я рада твоему возвращению в бизнес после этой грязной кампании, затеянной Тео Макколлом. Ты же один из самых талантливых сценаристов, и то, что произошло с тобой, может вызвать только возмущение. От имени всех на нашей студии поздравляю тебя с победой над противником. Иногда и хорошие парни выигрывают.
Также я хотела сообщить тебе, что «Фокс Телевижн» кране заинтересована в развитии идеи комического сериала «Давай обсудим», о котором мы с тобой говорили в прежние времена. Если позволит твое расписание, было бы приятно встретиться за ланчем и все обсудить.
Надеюсь на быстрый ответ.
С наилучшими пожеланиями, Салли.
P. S. В телевизионной программе «Сегодня» ты был просто великолепен!»
Я не знал, хотела ли Салли таким образом извиниться. Или это был тонко завуалированный намек на возможность продолжения отношений (еще бы, ведь я был снова кредитоспособен!). А может, она изображает из себя ретивого телевизионного работника, разыскивающего так называемые таланты. Но мне не интересно было выяснять это. Я не хотел быть ни грубым, ни торжествующим, да и особого повода для торжества не было. Поэтому я сел и на официальной бумаге нашей студии написал следующую деловую записку:
«Дорогая Салли!
Благодарю за письмо. К сожалению, я вплотную занят работой над новыми сериями «Продать тебя», так что не сумею выкроить время для ланча. И уже взятые мною обязательства по написанию сценариев настолько обременительны, что я не заинтересован ни в какой работе совместно с тобой в обозримом будущем.
Искренне твой…»
И я расписался своим полным именем.
В конце этой же недели я получил прекрасные новости от Уолтера Дикерсона, который после нескольких месяцев тяжелых переговоров наконец добился того, о чем я просил.
— Ну вот, — сказал он, позвонив мне в офис. — Вам снова разрешено видеться с дочерью.
— Люси согласилась?!
— Да, она наконец решила, что Кейтлин должна видеться со своим отцом. Мне жаль, что на это ушло чертовски много времени. И вы не только можете видеть дочь регулярно, ваша бывшая жена не настаивала, чтобы это происходило под ее присмотром… что часто случается в схожих ситуациях, где отцу временно было отказано в доступе к ребенку.
— Ее адвокат объяснил, с чего это она вдруг передумала?
— Давайте скажем так: я уверен, что сама Кейтлин сыграла в этом большую роль.
Но была еще одна причина, о которой я узнал, когда полетел на север на свидание с дочерью — в первый раз за последние восемь месяцев!
Я взял напрокат машину и доехал из аэропорта до дома Люси. Через мгновение после моего звонка дверь распахнулась, и Кейтлин повисла у меня на шее. Я очень долго прижимал ее к себе. Затем она подтолкнула меня локтем и спросила:
— Подарок привез?
Я рассмеялся замечательной дерзости этого вопроса и невероятной душевной гибкости своей дочери. Мы не виделись восемь мучительных месяцев, и вот мы снова вместе. Что касается Кейт, ничего не изменилось.
— Подарок в машине. Получишь позже.
— В гостинице?
— Да, в гостинице.
— В той же, где мы жили в последний раз, — близко к небу?
— Нет, в другой гостинице, Кейтлин.
— Ты своему другу больше не нравишься?
Я с изумлением смотрел на нее. Она помнила все. Каждую деталь всех выходных, которые мы проводили вместе.
— Это очень длинная история, Кейтлин.
— Ты мне ее расскажешь?
Но прежде чем я сообразил, как ответить на этот вопрос, раздался голос Люси:
— Привет, Дэвид.
— Привет, — ответил я, все еще держа Кейтлин за руку.
Последовала неловкая пауза. Как можно обмениваться любезностями после всей той ненависти, после всех тех бессмысленных мучений, в бездну которых ввергла меня Люси?
Но я решил, что стоит сделать попытку, и сказал:
— Ты хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
Снова неловкая пауза.
Из дома вышел мужчина и остановился за спиной моей бывшей жены. Высокий, немного за сорок, консервативно одетый, как все протестанты в Америке по выходным: синяя рубашка на пуговицах, шерстяной свитер, брюки цвета хаки, тяжелые ботинки. Он обнял Люси за плечи. Я постарался не поморщиться.
— Дэвид, это мой друг, Питер Харрингтон.
— Приятно с вами познакомиться, Дэвид, — сказал он, протягивая руку.
Я пожал ее, подумав: по крайней мере, он не сказал «я так много о вас слышал».
— Взаимно, — кивнул я.
— Папа, может, поедем? — спросила Кейтлин.
— Конечно! — Я повернулся к Люси: — Значит, в шесть часов вечера в воскресенье.
Она кивнула, и мы уехали.
По дороге в Сан-Франциско Кейтлин сказала:
— Мама собирается пожениться на Питере.
— Вот как, — отозвался я. — А ты что думаешь по этому поводу?
— Я хочу быть подружкой невесты.
— Полагаю, это возможно. Ты знаешь, чем занимается Питер?
— Он командует в церкви.
— Правда? — слегка встревожился я. — В какой церкви?
— Милой такой.
— А названия ты не помнишь?
— Уни… уни…
— Может быть, унитарной?
— Да, верно. Унитарной. Смешное слово.
Что ж, это цивилизованная церковь, а то ведь всякое бывает.
— Питер очень милый, — добавила Кейтлин.
— Я рад.
— И он сказал маме, что тебе нужно разрешить снова видеться со мной.
— Откуда ты это знаешь?
— Потому что я играла в соседней комнате, когда он это сказал. Тебе мама запрещала со мной видеться?
Я посмотрел на огни залива:
— Нет.
— Это правда?
Кейтлин, тебе не нужно знать правду.
— Да, солнышко. Это чистая правда. Я был в отъезде, работал.
— Но ты больше никогда не будешь уезжать так надолго?
— Не буду. Никогда.
Она протянула тонкую ручку:
— Заметано?
Я усмехнулся:
— С каких это пор ты начала выражаться, как в Голливуде?
Она проигнорировала мою шутку и руки не опустила:
— Заметано, папа?
Я взял ее ручонку и пожал ее:
— Заметано.
Выходные пролетели в блаженном тумане. В шесть часов вечера в воскресенье мы снова стояли у дома Люси. Когда дверь открылась, Кейтлин кинулась, чтобы обнять мать, затем подскочила ко мне, чмокнула в щеку и сказала:
— Увидимся через две недели, пап.
Затем она скрылась в доме, прижимая к себе целый выводок Барби и другие бесполезные вещицы, которые я накупил ей за выходные. Мы с Люси неожиданно остались наедине на пороге и неловко молчали.
— Ну как, хорошо провели время? — спросила Люси.
— Замечательно.
— Я рада.
Молчание.
— Ну, тогда… — сказал я, пятясь.
— Ладно, тогда пока.
— Увидимся через две недели.
— Хорошо.
Я кивнул и повернулся, чтобы уйти.
— Дэвид, — сказала она, заставив меня обернуться.
— Да?
— Я только хотела сказать… Я рада, что у тебя все наладилось с профессиональной точки зрения.
— Спасибо.
— Наверное, было ужасно.
— Верно.
Молчание. Потом она сказала:
— Я хочу, чтобы ты еще кое-что знал. Мой адвокат рассказал мне, что когда у тебя все рухнуло и ты потерял все свои деньги…
— Это так. На какое-то время я остался без всего.
— Но ты все же умудрился платить мне алименты.
— Я был обязан.
— Но ведь ты был разорен.
— Все равно я был обязан.
Молчание.
— На меня это произвело впечатление, Дэвид.
— Спасибо, — сказал я, и мы снова неловко замолчали.
Наконец я пожелал ей спокойной ночи и поехал в аэропорт; самолет доставил меня в Лос-Анджелес; на следующее утро я встал и пошел на работу, где принял множество решений, касающихся сериала, неоднократно поговорил по телефону, пообедал с Брэдом и нашел три часа днем, чтобы посидеть за компьютером, продлевая жизнь своим персонажам. В общей сложности я проработал до восьми вечера, затем поехал домой, по дороге прихватил суши и съел их, запивая пивом перед телевизором. После десяти я отправился в постель с новым романом Уолтера Мосли и относительно прилично проспал семь часов, после чего поднялся и повторил всю процедуру сначала.
В один из дней этой рутинной жизни пришло озарение: все, что ты хотел восстановить, восстановлено. Но за этим озарением последовало другое: теперь ты одинок.
Да, я получал удовольствие от работы с коллегами. Да, дважды в месяц я мог видеть свою дочь. Но кроме этого…
