– Вот и ладно, – сказал Семеныч. – И хлебом еще, хлебом-то. – Он пробормотал еще что-то, Юре послышалось «за помин души».
– Что? – переспросил он. Язык не слушался. – Души?
– Читаю, – вздохнул Семеныч и достал откуда-то из неприметной папочки телеграфный бланк. – Читаю, Юра: «МАТЬ УМЕРЛА 20 МАРТА ТЧК ХОРОНИМ 24 ТЧК КРЕПИСЬ ТЧК СКОРБИМ ВМЕСТЕ ТЧК ОТЕЦ ЗПТ БАБУШКА НИНА. ТЧК И Я». Вот так. Прими мои соболезнования.
Хмель то ли был, то ли не было его. Юра молчал, оглушенный, а Семеныч уже наливал еще стакан и открывал новую бутылку, чтобы плеснуть и себе горькой вровень с Юрой.
– Откуда… телеграмма? – нашел в себе силы спросить Юра.
– Вот, смотрю: поселок Генералово, Тетеринская область. А что за «И Я» такое в конце?
– Почтарша Галина Федоровна, как всегда, не в свое дело лезет, – с трудом шевелил языком Юра.
– Понятно. А остальное? Что-то не так? Давай скажи, не молчи.
– Все не так, – ответил Юра. – Все не так… Значит, она туда вернулась. Чтобы умереть? Почему я не знал ничего? Отец не писал. Семеныч… Семеныч, отпусти мать похоронить.
– Не могу, Юрий Алексеевич. Не положено.
– Семеныч, будь человеком.
– Нельзя, сказал. Да и не успеешь. Двадцать четвертое уже завтра. Ты лучше водку пей, помяни маму.
– Семеныч… – молил Юра.
– Нельзя.
– Последний раз я видел ее на своей свадьбе, Семеныч. Кто мог знать, что в последний? И даже в гробу теперь не увижу. Не прощусь, – бормотал Юра и не узнавал своего голоса.
– В гробу, может, и лучше, что не увидишь. А проститься можно уж как умеешь. Вспомни ее, подумай, поговори мысленно. А на похороны – нет, не могу отпустить. И самовольно, будь другом, не вздумай… Некем мне конвой усиливать. Ох, скоренько все побегут по своим делам с зоны! – вздохнул Семеныч. – Ну что? Помянем, Юра, твою маму? Давай еще залпом-то. Земля пухом.
– Помянем… Тогда, Семеныч, ты… Можно отца на свидание вызвать? – неожиданно для себя попросил Юра, который раньше отказывался от свиданий, считая их непосильным испытанием и для себя, и для родных.
– Вот это дело, – поддержал Куштан. – Свидание тебе будет. Но не жди, чтобы так уж сразу. Пока колеса скрипят, да бумажки идут… Со своей стороны я ходатайствую, чтобы побыстрее. Весна, Юра. Я тебя скоро расконвоирую. Есть тут одна идея, но изложу потом. Сейчас не тот момент.
Семеныч положил Юру отсыпаться в комнате для свиданий, потому как после возлияний в барак его пускать нельзя было. Но по-настоящему Юра не в состоянии был уснуть. В забытьи, в пьяных волнах, качавших его, пытался он отыскать образ матери, чтобы попрощаться с ней, но не мог вспомнить лица. Только тонкие руки, нервно переплетенные пальцы виделись ему, а лицо было скрыто за волосами, тяжелыми и будто бы мокрыми, как из-под ливня.
«Мама, ты купалась? Плавала в речке?» – догадывался он. «Да, Юрочка, купалась, плавала», – отвечала она. «Ныряла?» – пытал Юра так, как будто снова был маленьким мальчиком четырех-пяти лет. «Разочек, – отвечала она. – Я не люблю нырять, ты же знаешь». «А я люблю, но не умею. Можно мне поплавать, мама?» – спрашивал он. «Вода для тебя слишком холодная, Юрочка, – отвечала она, – и пловец из тебя пока что не выдающийся. Так, лягушоно-чек. Учись плавать в теплой водичке. А пока, прости, родной, не позволю. Не позво-олю-уу…»
Не пытайтесь понять женщину. Не дай бог, поймете
– Теперь уж поздно жалеть и Виниться, но я Вот что скажу, Юра, по размышлении. Ты слушай. Вдруг да окажешься мудрее меня. ЧелоВек – сущестВо страшное. И не потому, что зВерстВа В нем больше, чем В любом зВере, а потому, что неумен, не понимает: как это так, Все В мире складыВается не по его. У каждого сВоя праВда. Ученые объясняют, почему так, но что с того? Ничего не меняется. Одна праВда протиВ другой, другая протиВ третьей… И только дай поВод охладеть, ВозненаВидеть, презреть другого, он чуть не В радость станоВится, этот поВод, и кажется нам, убогим, что так подтверждается наша правота – в ненависти, в презрении подтверждается. Страх-то какой, если подумать.
– Бабушка Нина говорила: тираним ближнего будто бы во благо его.
– Это я сейчас понимаю, что она права, Юра.
– Я не верю, что ты возненавидел маму. Ты всегда ей все прощал.
– Все так. Но, наверное, я ждал награды за свое всепрощение. А получилось… Эх, да что там! Гнусность получилась. С позиций моей личной правды. Пока она в Москве была, поначалу растил я в себе злобу, потом злоба зачахла со временем. Осталось разочарование. А когда этот, московский-то, ее выгнал, она вернулась, видно, в расчете хотя бы на жалость, если не на прощение и доверие. А я не мог ей этого дать. Мы жили чужими. Что мне стоило ей доброе слово сказать? Но всегда сто причин находил, чтобы не приласкать, не ободрить. Обижался. И за себя, и за тебя, что бросила. И вот – нет ее больше. Жизнь-то, она как былиночка. Никогда не знаешь, когда притопчут. Вот, скажем, вышел кто из дому и лишь за угол свернул – полюбопытствовать, что там за углом, и вернуться. И не вернулся. Машина ли сбила, гром ли небесный поразил. И вот тебе – расставание навек нежданно-негаданно. И оставил он тех, кто не успел прощения попросить за неласковое слово. И опять тем обидел…
Из разговора отца и сына Мареевых в комнате для свиданий исправительного заведенияАлексей Николаевич блудную жену принял без слова. В буквальном смысле без слова. Он только охнул, когда увидел, как она спрыгивает с подножки поезда на насыпь во время нечаянной остановки, на которые он был мастер. Спрыгивает неловко и прямо чуть не ему на руки. А черные очки, которые свалились с ее носа ему под ноги, он растоптал и не заметил. Оба они обомлели от неожиданности, поезд тронулся, да так и увез сумку с немногими вещами Ирины Владимировны, и они потом так никогда не нашлись, и паспорт тоже. Бродяжка бродяжкой явилась в мужний дом Ирина Владимировна. И беретик этот ее нищенский, и юбка страшная, каких она никогда не носила…
Бабушка Нина Ивановна, отпричитав и отсопливившись, велела:
– Ну и все. Живем, хлеб жуем. Объяснения сложные твои, Ира, нам слушать незачем. Так ли, Алексей?
Алексей Николаевич как раз и послушал бы историю, в надежде понять хоть что-нибудь, чтобы себя больше не мучить, но сил душевных не было возражать и нагнетать, поэтому пожал он плечами и перенес свою постель в закуток за занавеской, на старый диван. Да так и залег, почти равнодушно подслушивая разговор Ирины Владимировны и тещеньки.
– Скажи только, есть ли надежда, Ирочка, что ты больше не пустишься приключений искать? – спросила Нина Ивановна.
– Меня выгнали, – коротко ответила Ирина Владимировна. – Но все к тому шло… с самого начала. Это я сейчас понимаю. Я везде не к месту, да, мама? Мне прощения просить?
– Просить, я думаю. Но потом, когда в себя придешь. Когда себя жалеть перестанешь, а пожалеешь нас с Алексеем. И Юру. Здесь-то я всем говорила, что ты в Юриной семье живешь, помогаешь. Не знаю, поверили или нет. Деревня же, все верхним нюхом чуют. Как это от родного мужа, да в молодую семью? Говори не говори, ври не ври, все как-то наружу выплывает.
– Я себя жалею, ты права, мама. Не хочу, но так получается. Но и виню тоже, с самого начала.
– Я-то тебя понимаю, но не жди такого понимания от мальчиков, ни от Алеши, ни от Юры. Винить и волю себе давать? Как они поймут? С Юрой и вовсе не знаю, как быть. Ему совсем уж тяжко. Молюсь за него, стала верующей.
Так из повествования Нины Ивановны Ирина Владимировна узнала Юрину историю, и ужаснулась, и прокляла себя, нерадивую мать. Узнала она и то, что Юлия вторично вышла замуж, и во втором браке у нее родился сын. Тем самым объяснилось наличие черноволосого и светлоглазого малыша, которого выгуливала Елена Львовна на Воробьевых горах, когда Ирочка от нее бежала в стыде. Объяснилось, к боли и тяжкому разочарованию Ирины Владимировны, так как малыш занимал ее мысли всю долгую дорогу домой и казался таким родным.
Юре не стали сообщать о возвращении Ирины Владимировны. Она в порыве хотела ехать к сыну, но паспорт-то пропал, а без паспорта вас вроде бы как и не существует на белом свете. К тому же ей объяснили, что без разрешения на свидание никто ее к Юрочке не допустит. Более того, ей объяснили, что Юрочка сам категорически отказывается от свиданий с кем бы то ни было, полагает, вероятно, что таким вот диким образом он бережет родных от излишних переживаний. Более того, Нина Ивановна, строго вздохнув, постановила:
– Хватит уж тебе шастать, Ирочка. У тебя разум набекрень и сердце не на месте. Куда тебя выпускать такую? Оттаешь немного, отогреешься, перышки на крылышках поотрастишь, может, и мужа вернешь – его ли не пожалеть, ты задумайся. Тогда уж и… в путь можно снова. Вот кагорца тебе не налить ли? Церковное вино, никакой не грех. Зря ты думаешь. И как медицинский работник, я тебе рюмку посоветую. И как мать. Пользительное вино, кагор-то.
